Царь недовольно скривился.

— Отчего его Сефий не казнил?

— А, зачем? Наследником он сына Аббаса назначил. Этот идёт по второй линии наследования. А вторую линию персы берегут. Вдруг первая зачахнет. Как у Аббаса Великого было. Так тот и вторую линию вычистил, едва не прервался род.

— Мудрёно там в Персии. Да и у османов не проще. А у нас тут, вор на воре. Не поймали воровского Шуйского?

— Ловят.

— Как поймают, сразу пытать, чтоб сказал, кто надоумил. С тобой что прикажешь делать?

Царь как-то странно со мной беседовал. Словно и со мной, а словно и не со мной…

— Со мной? — спросил я придурковато. — А зачем со мной что-то делать? Мы казаки вольные. Живём на Дону, боронимся от крымского татарина, ногайцев, колмык.

— Блронимся! — рассмеялся царь. — Сам-то видел крымца или ногайца живьём?

— И живьём и мёртвым. В этом году одного, пока, ворога убил, — почти не соврал я. — Ногайцем был.

— Зачем убил? — удивился царь, приподнимая тело от подушки.

— Меня хотел убить, — снова почти не соврал я.

— Вот так, взял и убил? Чем?

— Ножом, — пожав плечами, сказал я. — Заколол.

Царь покачал из стороны в сторону головой.

— Ох и крутёшенек ты, как я погляжу, — скривил рот в ухмылке царь. Сам-то чего чего хочешь? Не уж то ногайцев побивать?

— Если бы не лезли, так и не били бы! — снова дёрнув плечами, сказал я. — В казаках хочу быть.

— Так и будь, зачем в Москву пришёл?

Я округлил в удивлении глаза.

— Э-э-э… Так, это… Твоей волей государь, в Москву привезли.

— Ха-ха-ха-ха…- рассмеялся Михаил Фёдорович. — То-то, что моей волей. Ты по мой земле ходишь, значит и воля тут моя. Какая-такая «вольная воля»? Дон мой, Волга моя и все земли до Днепра и далее, тоже мои. Вся Литва моя. И везде воля моя. Зришь?

— Э-э-э… Зрю… А нам тогда что делать? — спросил я.

— Кому это «нам»?, — ухмыльнулся царь.

— Донским казакам? Съезжать, что ли?

— Зачем съезжать? Живите, служите, как служите. Но ты-то какой-такой казак? Ты же перс?

— Э-э-э… Я наполовину перс, на половину казак.

— Так не бывает. У тебя где отечество? На Дону? — спросил царь.

— Э-э-э… Уродился там, но и в Персии жил. Там тепло, яблоки…

— Тьфу на тебя с твоими яблоками, — разозлился Михаил Фёдорович. — Бороните вы что?

— Дон.

— Во-о-т, — подняв значительно палец вверх, — произнёс царь. — Вот это и отечество.

— Так ты сказал, твой он, Дон-то, — продолжал «тролить» я царя.

— Так и что? Я властитель всех Русских земель. Живут на них и черемисы, и мордва, и татары… Много кто живёт. Казаков по всем украинам Руси много. По Волге, Дону, Днепру, Яику… Живите, служите под моей рукой, бороните от ворогов, только не озоруйте, да не воруйте. Понял ли?

— Понял, государь.

— Станешь мне служить? — спросил царь серьёзно.

— Стану, государь, — так же серьёзно сказал я.

— Молодец, а⁉ — спросил Михаил Фёдорович у дьяка.

— Молодец! — кивнув головой, согласился тот.

— А веру сменишь?

— А надо? Тебе и иноверцы служат. К чему веру менять.

— Так ты же князь, по персидскому правилу-то. А князья мне лично служат. Рядом со мной или рядом с моим сыном, те, что новики, вроде тебя. Знаешь, что у меня есть наследник?

— Как не знать, государь всея Руси? Алексеем Михайловичем величают, — сказал я чуть склонив почтительно голову.

— Разумен! — посмотрел на дьяка и покивал головой царь. — Учился чему в гареме-то?

— Учился.

— Каким наукам?

— Разным… Чтению, письму буквиц и счёту цифири, письму красками, астрономии, корабельному строению, учёту казны, языкам: голландскому, английскому, немецкому, военным наукам.

— Много, — недоверчиво покрутил головой царь и посмотрел на дьяка. Тот пожал плечами. — И в чём ты преуспел?

— Э-э-э… В счёте цифири и в корабельном строении, государь, — сказал я, понимая, что во всём преуспеть не возможно, и добавил, потупив взор. — И в письме красками ещё.

— В письме красками? Это, что есть такое? Роспись красками? Чего роспись?

— Перенос окружающего нас вида на лист бумаги с помощью красок.

— Это не про те ли картины ты сказываешь, что по Москве ходить стали? — спросил царь. — Дивные виды реки, и даже парсуны. Твоя работа?

— Моя, государь. Скучно было ожидаючи. Вот и баловался.

— Дорого стоит твоё баловство, усмехнулся царь.

— Себе рисовал, не на продажу. Просили меня, вот я и отдавал за деньги. Не работа это моя, а забава.

— Хороша забава! — покрутил головой царь. — По рублю за картинку. И сколько ты продал картинок?

— Не помню, — сказал я.

— Ах, шельмец! — засмеялся царь. — Ведь, се — промысел. С него мыть надо брать.

— Се не промысел, се дар Божий, — сказал я.

— Может быт и дар Божий, — усмехнулся государь, — но коли ты за него берёшь деньги, это — мыть.

Я пожал плечами.

— Не стану больше писать картины, государь, раз ты не велишь.

— Да, почему, не велю⁈ Очень даже велю! Только мыть плати.

— Нет, — покрутил я головой. — Не стану Даром Божьим деньгу зарабатывать. Вот, царевичу Алексею Михайловичу, дар принёс картинки реки Волги. Пока плыли сюда рисовал. У меня тут с собой чуть. На струге целый сундук картин. Все веси писал, людей, ногайцев, струги. Покажу?

Я показал на сумку.

— Покажи, — с интересом приподнялся с подушек царь. — Кликните Алёшку-то. Заодно познакомим. Годи, пока. Сейчас царевича кликнут. Ты же ему подарок принёс?

Я кивнул. Дьяк вышел в другую дверь, скрытую портьерой. При её открывании послышался мальчишечий смех и мужское покашливание. Портьера распахнулась и в царские покои ворвался мальчишка лет пятнадцати. Он был выше Стёпки, и, наверное, покрепче. Или полнее? На нём было так много всяких курточек и рубашонок, что тело исчезало в их складках.

— Вот, Алёшка, это тот персидский принц, про которого мы с тобой говорили.

— Он сын шаха? — спросил мальчишка высоким голосом.

— Он внук прошлого шаха и брат этому шаху.

— А-а-а. У них там все шахи Аббасы?

— Не все, — улыбнулся царь. — Его зовут Степан и он принёс тебе виды Волги, перенесённые красками на бумагу. Называются сии рисунки — картины. Показывай.

Это царь обратился уже ко мне. Я раскрыл сумку, достал папку, раскрыл и достал стопку картинок. Кхе… Картин, мля, а не картинок. Царевич шагнул ближе и я почувствовал тонкий аромат духов или мыла. Я взял одну картинку с видом сельца Коломенское, где находилась летняя царская резиденция и белокаменный собор, и развернул её к ним «лицом». Белый собор на картинке светился и бликовал розовым солнечными лучами восхода от многогранного шатрового купола. Мне самому эта картинка нравилась.

Государь расширил глаза, а царевич Алексей раскрыл рот так широко, что мне стали видны его припухшие розовые миндалины.

— Ах! — Произнесли со стороны портьеры и я, отведя взгляд от царя, кроме дьяка, кроме дьяка, увидел там дородного мужчину в богатой, шитой парчой и жемчугом одежде.

— Ах! — повторил царевич. — Чудо-то какое!

— Подь сюда! — приказал царь и я шагнул ближе к его трону-постели.

Царь сдвинул ноги в сторону и, согнув в коленях, осторожно опустил их на лежащий на полу ковёр. Ковры в палатах лежали и висели даже на потолке.

— Картины лучше смотреть, чуть отсторонясь от них, — сказал я и обратился к царевичу. — Садись туда. Буду показывать.

Алексей повиновался молча и сел туда, где только что лежали отцовские ноги.

— Помогите мне, кто-нибудь, — попросил я, обращаясь к дьяку и незнакомому боярину. Ко мне шагнули оба разом и столкнулись плечами, тут же недовольно посмотрев друг на друга.

— Ты возьми папку с картинами, — сказал я «няньке», — а ты принимай просмотренные.

— Я лучше сам посмотрю, — скривился боярин и тоже шагнул к постели, положив ладонь правой руки на плечо царевича Алексея. — Пусть он помогает.

— Ладно, — сказал я и передав папку дьяку, положил просмотренную картину прямо на ковёр и достал следующую. Следующей была какая-то деревенька на левом берегу Москвы-реки между Коломной и Коломенским. Деревенька была небольшой, всего-то в домов восемь. На берегу реки сохли, растянутые на кольях, сети и лежали вверх просмоленным днищем лодки. Мочили свои ветви ивы. Вдоль берега шёл под парусом баркас.