Обратно вниз с холма я иду другим путем. Парижанки проплывают мимо, вверх и вниз по рю де Бельвиль. И они хороши. Картина на площади Маргарет Бульк dite (пер.: также известной как) Фреэль гласит: Il faut se méfier des mots (не доверяй словам), граффити на стене около бара Aux Folies: Fuck you / my love.

И куда мне идти теперь? Какой маршрут я выберу? И благодаря чему: скуке, случаю, погоде?

Я почувствую.

Вернулась в квартиру Н. в Бельвиле. Снова перед компьютером. Вайфай: мой компьютер помнит другую сеть, другую домашнюю страницу. Подключенность — место, где я в покое, где свобода перемещается от узла к узлу, — кольцевые развязки сети, и у каждого не четыре, не шесть, а миллиард соединений, и никаких границ. Всё остальное — иллюзия движения.

Я подключена — значит, я дома, но сеть считает меня чужой, постоянно сообщает о том, что происходит где-то еще, вне ее границ. И каждый клик перемещает меня всё дальше и дальше по ее ходам и развилкам.

Где я остановилась?

Я искала свои следы, чтобы выйти из леса. Что мне сделать, чтобы вспомнить путь? Хлебные крошки? Белые камешки?

Ах да, я на рю де Бельвиль. Смотрю в гуглкарты, чтобы вспомнить названия улиц, которые расходятся от площади Анри Кразюки.

Теперь я могу назвать имена улиц и даже пойти по ним, прямо как в Реальной Жизни, хотя на виртуальной рю де Анвьерж зима, в то время как на рю дю Жюрдэн уже поздняя весна и на деревьях полностью распустившиеся листья, прозрачные, зеленые.

Когда мы виделись в последний раз, была зима (а в теплую погоду ты бы растаял?). Не думала, что весна наступит, не хотела этого. Думала, что времена года встали замертво в тот момент, когда я видела тебя в последний раз. Мои волосы растут слишком быстро, и ногти тоже. Можно ли их остановить, стоп, стоп? И если я не могу вернуться назад, могу ли я выровнять время, чтобы оно не стало воспоминанием, чтобы я могла увидеть всё сразу, развернув на столе, как карту?

Карта на моем экране выдает голые факты — имена и направления: рю Левер, рю де ля Мар, рю де Каскад, рю де Куронн, снова рю де ля Мар, продолжающаяся с другой стороны площади, рю де Анвьерж. Или, если вам так больше нравится: Зеленая улица, Запрудная улица, Водопадная улица, улица Венков, снова Запрудная, улица О-девствененных. I remember when all this was trees[12]… Королевский лес с принцессами в Belle Ville, красивом городе. Il faut se méfier des mots, гласит плакат на площади Маргарет Бульк, названной в честь парижской актрисы, которая давала себе новое имя три раза, отколов Фреэль — свое последнее прозвище — от скалы в Бретани. Не доверяй словам. Не доверяй городам, которые говорят тебе, что они красивы. И если ты видишь только слова, то карта и территория покажутся одним и тем же местом.

Смотрю уже не на экран ноутбука, а на темный стол в длинной узкой квартире с длинным голым окном, выходящим на низкую голую улицу: я не вижу ни деревьев, ни прудов. Здания, ниже, чем где-либо в Париже, пугают меня. Здесь столько всего произошло, на этом низком уровне. Бельвиль: вспышка чумы в 1920-х — только представьте! — семьи теснятся в комнатах с мебелью из ящиков — доставка пианино приводит в восторг всю улицу. Этот район становится модным: фасад дома напротив, за его окнами груша для сноса зданий корпит над интерьером. Здесь мигранты стоят на распутье — решают, сдаться ли, вернуться ли, — сегодня вечером решается судьба китайских проституток на бетонном бульваре Бельвиль, который вспарывает отстающие в росте улицы. Belle Ville — красивый город — потерян. Здесь теряли жизни, здесь теряли жизни других, и выжившие были оставлены помнить. Анри Кразюки — один из 1001 еврея, вывезенного в 1943 году сначала в Аушвиц, затем в Биркенау, один из тех 86, кто выжил, чтобы рассказать свою историю.

(Увидимся в Праге, если мы всё еще будем писать друг другу.)

На чем я остановилась?

Вспомнила.

Я отказываюсь — я забываю — забывать.

В конце концов я первая прекратила разговор. Это было непросто. Pourquoi me questioner? Каждый вопрос, что ты мне задал, требовал ответа, и я, Шахерезада-наоборот, хотела, чтобы история продолжалась, чтобы я ответила на каждый. Чтобы показать, что я справлюсь без общения, мне пришлось согласиться на женскую сдержанность. Изящество в отказе, говорила парижанка Габриэль Шанель (также известная как Коко — еще одна самоназванная). Женщина намного изящнее, если она сдержанна, только отказывать следует не в полный голос, без сцен: меня было видно, но не слышно, пока ты говорил, что тебе во мне нравится. Точнее, что тебе нравится и что тебе не нравится — в зависимости от того, на что ты был в тот день нацелен. Так я стала нашей территорией, твоим предметом изучения, тебе подвластной, а значит, твоей вещью. Во Франции говорят l’objet qui parle — объект (вещь), который говорит, рассказывает свою историю. Вещь не может говорить, но и забыть тоже не в состоянии: она хранит свою историю, как бельвильское пианино, только эта история должна быть сыграна человеческими пальцами на клавишах — иначе она будет рассказана беззвучно. Вещь находит нас только тогда, когда мы готовы с ней встретиться, но в момент встречи оказывается, что история этой вещи по большей части придумана нами.

Не то чтобы я решилась рассказать вам свою историю целиком — не похожая на писательницу, ничего общего, просто un air de rien, без костюма писателя: затертого пиджака, брюк, шляпы, но — со своими красивыми глазами — похожая на ту, что могла бы быть внутри истории кого-то другого. В любом случае я больше не обращаю внимания на свою внешность, которая, кажется, отделилась от того, что внутри; они движутся теперь по параллельным путям, а я перестала понимать, какой предстаю перед людьми. Мне не нравится незнакомка, которую я вижу в зеркале в ванной Н., или, точнее, я просто не представляю, кто она. Что-то не так с ее волосами. Наверное, пора стричься. Нахожу резинку в ящике стола Н., убираю волосы. Лучше не становится. Прячу свои красивые глаза за темными очками и избегаю отражения. Выхожу на улицу.

Вниз по улице, в подземку на бульваре Бельвиль.

Описание: блок теплого воздуха, черный ров путей, белая плитка, как на всех станциях метро, часть подземной республики, ничего общего с улицей снаружи. На указателях сеть цветных линий, пронумерованных, без названий, как в лондонском метро. Какой маршрут мне выбрать, какую ветку? Смотрю и смотрю, но без слов я ничего не могу разобрать. Двери с грохотом открываются (я оказываюсь в вагоне) и закрываются. Даже если я выбрала неправильное направление, по крайней мере я движусь.

В подземной республике есть такой закон: не смотри в глаза другим пассажирам. Не дотрагивайся коленом до чужого колена в маленьком пространстве между сиденьями, повернутыми друг к другу. Смотри вниз, смотри в сторону. В тоннеле мигает свет. Размытая в стекле вагонного окна, безуглая, это что — я? Это вообще лицо? Проблеск в лесу: на мгновение я очень четко отражаюсь в потемневшем окне вагона, ставшем зеркалом, и камера наблюдения, такая же четкая, позади меня снимает одновременно меня и мое изображение. На стекле рядом с моим размазанным отражением — протестный плакат, очень маленький, стилизованный под предупреждение от официальных служб с мультяшным кроликом, который просит парижан не прислоняться к дверям вагона. Опасно! — сообщает он. Laisse pas les cameras proliférer. Tu risques de te faire pincer. / Препятствуй распространению видеонаблюдения. Тебя могут поймать. Видео-наблюдение теле-видит, схватывает информацию с первого взгляда. Камера распознает человеческое лицо как нечто выдающееся: если ты хоть на миг напоминаешь человека, она тебя выхватит. На некоторых сайтах пишут, как накраситься, чтобы не быть пойманным. Белый грим, подводка как у Жюльетт Греко; если состоишь из одних только углов, камера не может выхватить твое лицо. Но могут ли тебя поймать? За чем? За существованием, наверное, которое можно поставить в вину нам всем. Не осталось мест, где бы за нами не наблюдали, по крайней мере в городе. Выйдя из дома, даже под землей, невозможно укрыться от глаз общественности. Однажды сфотографированный, ты записан, проиндексирован — ты, я.