Сажусь в автобус до вокзала — еще один окулюс, — портал между этим и следующим местом. Под окулюсом в искусстве также понимают «точку обзора», точку, из которой, по замыслу художника, зритель должен смотреть на произведение искусства.

Как только я оказываюсь в поезде, вид из окна становится похож на любой другой европейский привокзальный вид: спины домов настолько уязвимы перед дребезжанием железной дороги, что люди редко решают здесь жить. Приехав в Рим, я решила, что Termini в названии вокзала означает конец, но, как только что выяснилось, он назван так в честь древних термальных бань.

Поезд отъезжает от вокзала, краем глаза я замечаю отель «Терминал».

Пожалуйста, ознакомьтесь с правилами безопасности, даже если вы часто совершаете авиаперелеты.

Не помню, ни как выглядела стюардесса, ни какая на ней была форма, была она молодой или в возрасте, красивой или нет. Думала, что буду внимательнее, потому что летаю я редко. Я много лет старалась не летать, не ездила в места, которые этого требовали. Это было неэкологично, тем видом роскоши, который я не хотела себе позволять. Не хотела быть человеком, который верит в то, что есть преимущества, достижимые только наибыстрейшей сменой обстановки, что я могу куда-то направляться за определенным опытом, и — чувствуя себя не на своем месте — я не хотела относиться к местным как к другим. Годами я придерживалась такого подхода, хотя не летать было непросто, в то время как другие мои знакомые, переживающие из-за полетов, летали, несмотря ни на что. И вот я в аэропорту, надеюсь, прямо как они, что отправление будет безнадежно обыденным.

Я вот-вот пересеку часовой пояс, потеряю еще один час. Ночной полет, думаю я, Vol de Nuit. Есть такие духи от «Герлен», они не пахнут этим аэропортом, который пахнет человеческим реквизитом — кофе, сигаретами (вопреки запрету), моющими средствами, — к которому мы прибегаем, чтобы держать себя и свои пространства под контролем. Не пахнут они и механикой полета, бензином, металлом и будущим двадцатого века, как En Avion от «Карон» — духи, которые мне нравятся. Они пахнут сном, так и лететь ночным рейсом всё равно что спать: легче отпустить украденные часы (vol по-французски также значит кражу) или притвориться, что их было больше. Ночной полет — не-происходящее. В каком-то смысле отрицание.

Мир маленький, его легко объехать, если есть время и деньги — по крайней мере из аэропорта в аэропорт, если в эти места вы и метите. В противном случае мы будем иметь дело с большим миром, необъятным. Свернув с главной дороги, сложно не заблудиться на узкой тропке, которой нет на карте. Но из аэропорта в аэропорт — едва ли путешествие. Этот похож на другие аэропорты, которые я видела. Здесь очень мало информации о том, какую страну я покидаю, а когда прилечу, я окажусь в здании, очень похожем на то, из которого я улетела. Аэропорт — буферная зона, сдерживающая чувство утраты времени и места. Он предназначен для амортизации шока от перемены, все углы сглажены, все поверхности легко мыть: пластик, мрамор, полированный бетон. На фоне неприхотливого серого — из-за которого можно решить, что я нахожусь в офисе — выделяется фурнитура в основных цветах, из-за чего кажется, что я то ли в детском саду, то ли на стройке. Круглосуточно открытые магазины выдыхают аромат, неотличимый от запаха свежей маракуйи, который — знаю наверняка — исходит от косметики, а вовсе не от фруктов. Надписи вежливо угрожают на разных языках: Пожалуйста, не оставляйте свой багаж без присмотра: он будет изъят и уничтожен. Аэропорт построен так, чтобы всё работало гладко, так гладко, что пассажиры лишь скользят друг по другу взглядами. Иду в бар, где гулко, как в бассейне, где стулья из пластика, имитирующего дерево, покрыты подушками с узором, имитирующим распустившиеся цветы. Заказываю выпить в честь моего пребывания нигде, внеурочно. На поэтажном плане бара, висящем у сенсорной кассы, столы-острова плавают в голубом море.

Жду твоего ответа на мое письмо, освоилась в режиме ожидания — аэропорт как состояние души. Ожидание мне знакомо, сопутствующая ему тревога — стоит ее распознать — комфортна. Любить значит ждать, что что-то произойдет, даже когда я не жду: я всё время в ошалелом состоянии предчувствия твоего сообщения. Интернет, который тоже во многом про ожидание, удваивает это чувство. Я могу часами переключаться с твиттера на фейсбук, с фейсбука на почту, загипнотизированная, ждать, пока кто-нибудь свяжется со мной и сообщит, что я всё еще здесь. Я и жду, и не жду, а потом оказывается, что израсходовала все время, со своего согласия, на ожидание, и мне почти начинает казаться, будто я что-то сделала. Я могу жить в этом подвешенном состоянии (почти) бесконечно.

Расплачиваюсь за напиток, из моей сумки выпадает открытка: Купидон и Психея, их покрытые детским жирком тела, я с трудом могу отличить мальчика от девочки. Выбрасываю. Теперь, решив убраться, я не в силах остановиться. Вытаскиваю из сумки всё, что может меня тяготить: чеки, никудышные заметки, скомканную пустую сигаретную пачку. Fumer nuit gravement à votre santé, говорит она мне: Курение вредит вашему здоровью. Nuit. Ночной перелет. Se nuire (vb): вредить — себе или другим. Переходный и возвратный глагол; невозможно причинить вред, не навредив чему-либо, или кому-либо, или себе.

Иду по коридору вдоль дьюти-фри, надеясь выйти к своему гейту, но упираюсь в вентиляционную шахту. В конце, облокотившись на тележку, стоит женщина. На тележке — вещи в сумках, сумок много, они набиты битком, непонятно, как она пронесла их мимо охраны, и это не дорожные сумки. Они потрепанные, из полиэтилена. Женщина отдыхает, оперевшись на тележку, словно очень долго толкала ее впереди себя. Аэропорт — такой голый, такой чистый — место, где она живет.

Во время взлета и посадки все электронные устройства должны быть выключены… Мы пролетаем над местами, которые называются, как вещи из каталогов «ИКЕА». Никогда бы не подумала, что их можно выдернуть с тех страниц.

Рядом со мной сидит парочка двадцатилетних, они играют в «козырные карты»[41]; на картах нарисованы куклы из детского телешоу. Им, наверное, пришлось столько всего выучить об этих персонажах, чтобы теперь вот так играть. Они ужасно увлечены друг другом. Точно Психея и Купидон, не сводят друг с друга глаз, всегда вполоборота друг к другу, ее ладонь на его руке, его пальцы на ее бедре. Он снимает кардиган, и ее — не его — рука тянется через его плечо, чтобы отцепить манжету, но кажется, будто рука его, просто она вдруг белая короткая и тонкая, из-за чего всё это похоже на танцевальный номер, в котором один партнер стоит позади другого, удваивая число конечностей. Он ест чипсы — пачку держит она, он кладет ломтик в свой рот, затем в ее. Между ними нет места независимому действию. У нее бледное, бесформенное лицо. Он приподнимает плотную черную завесу очков, чтобы ее поцеловать, беспомощный, как слизняк.

Стюардессы предлагают наушники, и пассажиры платят за свое спокойствие. Потратив деньги, они соглашаются с необходимостью тишины. Наушники подключают к плейлисту, больше нас нечем развлечь во время полета, слишком короткого для любви или экшена, по крайней мере рассказанных на языке кино. Вместо этого я засыпаю, и мне снится, что я умерла. Я по-прежнему на земле вместе с другими мертвецами, ожидающими, когда нас отправят куда-то дальше. Я стою с братом бывшего мужа возле чего-то типа стойки таможенного контроля. Обсуждаем прочитанные комиксы. Пока мы ждем, есть время наверстать наше чтение. Спрашиваю таможенника, могут ли мертвые влюбляться. Он смотрит с сожалением. И категорично отвечает: «Нет». Открываю глаза и чувствую, как крупные слезы обжигают обе стороны моего лица, падая на дорожную подушку.