Я просыпаюсь и, снова ослушавшись хозяев квартиры, иду к причалу.

В здешних современных зданиях окна меньше, но в них я всё так же наблюдаю аккуратно продуманные композиции: меж кружевных, как трусики с прорезью, занавесок выставлены, словно по центру сцены, фигурно подстриженный кустик и дизайнерский подвесной абажур. Оба говорят: вот я, стою перед тобой в раме. Посмотри на меня. Зеркало? Окно? Стылые, неподвижные, как жизнь хозяев моей квартиры. Nature morte: живой или мертвый, и если мертвый, то что в нем может продолжиться?

Амстердам целиком сделан из материальных вещей. Возможно, потому что людям пришлось самим создавать землю, кирпич за кирпичом отвоевывая ее у моря. По всем законам я должна была быть ниже ватерлинии уже больше чем наполовину. Там, где местные новые здания не похожи на грузовые контейнеры, они выглядят как корабли. Мне рассказывали, что когда-то в этом районе царили грубые нравы. Теперь грубо отделанные склады с их тщательно оберегаемыми неровностями стали барами и квартирами, галереей, музеем. Джентрификацию придумали в Северной Европе: это называется потрепанный шик — взять что-то старое и переделать, но не для того, чтобы оно выглядело как новое, а чтобы по-прежнему выглядело старым, и при этом объявить, что так гораздо лучше. Я говорю о старом, не в смысле антикварном (подлинном, кошерном), я имею в виду старые, по-настоящему старые вещи — стоптанные, изношенные, — утверждается, что они лучше чего-то нового, блестящего или исправно работающего, что они более аутентичные из-за того, что с ними сделали. Пуританство. И даже учитывая то, что я сама пуританка (из тех, кто почитает отсутствие окулюса), я слишком рассеянная, чтобы обращать внимание на подобные детали.

Нахожу кафе, заканчиваю блокнот. Тридцать тысяч слов. Кажется, это довольно много. В этот момент ты присылаешь мне имейл, спрашиваешь, когда я возвращаюсь в Лондон: Можешь ли ты со мной встретиться? На этот вопрос я отвечаю, сразу же. Ты пишешь снова. В таком случае ты мог бы там быть, на каком поезде ты приезжаешь? Говорю, на каком. И больше ничего. Таковы правила. Объектно-ориентированное программирование: любовь указывает на пространство, и данные спешат его заполнить. Данные плюс поведение: объект создан. Я снова тебе ответила. Это унаследованное поведение, которое не умирает во мне, что бы я ни делала.

Время — очень полезная вещь, когда вы хотите успеть на поезд, но в других случаях, наверное, не слишком.

Уезжаю из Амстердама позже, чем рассчитывала. Всё больше замедляюсь.

Могу сказать что-то по-немецки, хотя вообще по-немецки я не говорю.

Wan geht das nexte trein nach Berlin?[70] «Nach»: (предлог) в/на и относительно — но только не относительно Бад-Бентхоф, где нас задерживают на три часа из-за чего-то, что произошло какое-то время назад где-то дальше по маршруту. В маленьком киоске на платформе продают шоколад и одинокую похабную сосиску-дилдо, выставленную в пароварке, словно в витрине амстердамского секс-шопа. Я могу побродить вокруг станции, но далеко отходить нельзя. Впрочем, идти здесь и некуда. Дороги широкие, обочины усажены зелеными деревьями, но пешеходов нет, а машин много. На другой стороне трехполосного шоссе я вижу дешевый магазин одежды и, так как смотреть больше не на что, перебегаю туда на красный свет, но других магазинов там нет, кофе купить негде, ни присесть, ни встретить кого-нибудь, и ничего вдоль простирающейся в обе стороны дороги не откликается на мои мысли — только современные низкие белые дома, из которых никто не выходит, в которые никто не входит, мимо которых на пугающей скорости пролетают машины, направляясь куда-то еще. Похоже, с какой бы скоростью я ни двигалась, я всё делаю медленно. Непривычно. На то, чтобы перейти шоссе и вернуться к станции, у меня уходит очень много времени. Бад-Бентхоф — противоположность города — пригород. Хотя мне всегда казалось, что противоположность города — это деревня.

Вернувшись на платформу, я курю, жду и высматриваю с обеих сторон поезда, рядом со мной те же поезда высматривает танцовщик, который едет в Веймар. Он молод, красив и нервничает. Прикуривает мне сигарету, спрашивает, что я пишу. Я рассказываю.

Он говорит: «Не люблю общаться в интернете. Всегда приходится объяснять, что я имею в виду. Со словами у меня не очень».

«Но ты же говоришь на четырех языках». Он успел мне об этом рассказать: по-французски, по-голландски, по-испански и по-английски. Да, говорит, по-немецки он тоже немного понимает. Но писать не может, нет.

«А я наоборот, — говорю я. — К тому же, хороший писатель может написать что-то такое, что даже в одном языке имеет два разных значения».

«Ой, — отвечает он, — вот теперь я совсем запутался».

Берлин — последний на пути город, который я не знаю и на знакомство с которым у меня уже не осталось сил. На вокзале — стеклянном восьмиуровневом пазле с кучей магазинов без прямого перехода в метро — меня никто не встречает, и я не могу выбраться. Кажется, я слишком устала, чтобы выбраться отсюда. Смотрю на карту, но город слишком большой: больше Рима и Парижа, больше Амстердама, Афин и Софии. Я сдаюсь — хоть раз возьму такси.

Здесь я не хочу ничего узнавать. Здесь мне нечего сказать. Меня высаживают на главной улице в центре Кройцберга, около квартиры подруги моей подруги, в одном из хофов. Все хофы — крепостные дворы с башнями о четырех углах, практически идентичные, над каждым двором один и тот же синий квадрат, который пересекают птицы. Я поднимаюсь на каждую башню — все не те. Звоню подруге, но ее слова подходят под любую башню, под любой двор. Когда я нахожу дорогу, мой телефон почти разряжен. Окна одной из комнат в квартире выходят на улицу, второй — во двор, центрального отопления нет, общий туалет на лестнице. На входе, в простенке между двух комнат стоит огромный и ржавый агрегат — то ли кухонная плита, то ли бойлер. Он не работает. Здесь давно никто не жил. Очень холодно. Я включаю крошечный переносной обогреватель, лежу не смыкая глаз под тонким синтепоновым одеялом, снова встаю, звоню подруге, у нее есть другой приятель, который живет где-то рядом, я могу остановиться у него. Иду в его квартиру, расположенную в совсем другом Берлине, но тоже очень берлинском: в коридоре — андрогинный манекен, на стенах — афиши тридцатых годов. Мне кажется, или у него правда седые усы, а на голове котелок? Он правда хочет поболтать? Наливает мне красное вино, просит взамен то же, чего требовали все люди, у которых я останавливалась — мою историю? Моя история под воздействием вина соскальзывает с языка легко, как по маслу, что удивительно, потому что я очень устала. Сожалею ли я об этой легкости, к которой не стремилась, но пришла? Да, но я не могу с этим ничего поделать. Теперь я рассказчица.

Иду в свободную маленькую спальню с красными стенами, размером лишь чуть больше стоящей в ней продавленной односпальной кровати, и засыпаю. Комната дребезжит всю ночь. Матрас — пружинная сеть. Металлические ставни за окном полностью блокируют свет. Строители будят меня в шесть утра. Я сплю и сплю. Берлин я не вижу.

Мне снится, что у меня дома вечеринка. На ней мои родители (я никогда не устраиваю вечеринки, а они — могут). Они пригласили своих друзей, и некоторые части моего дома раздвинулись, чтобы все смогли поместиться. Уже три-четыре утра, но какие-то дети (кто их позвал на вечеринку?) до сих пор не ложились. В моем сне я всё еще замужем. Мой муж наверху, в спальне. Ситуация выходит из-под контроля. Я должна уложить детей, чтобы успокоить мужа, который считает, что им давно пора спать, но друзья моих родителей всё продолжают прибывать. Я открываю дверь, и там ты. Ты на костылях, на тебе зимнее пальто и шляпа. Выглядишь ужасно. Мы целуемся. Ты не знал, что я всё еще замужем. Мне нужно придумать, где тебя положить, чтобы не помешать детям, мужу, родителям. Я обкладываю тебя одеялами на диване, ложусь рядом. Происходит что-то еще, но теперь уже почти утро. Приходят твои родители и твоя невеста, о которой ты не упоминал и которая кажется мне уродливой и абсолютно на меня не похожей, но я решительно настроена ее полюбить. На ней красное пальто с квадратными плечами и золотыми пуговицами — армейская шинель. У нее короткие светлые волосы, деловая стрижка. Я не могу поверить, что ты хочешь жениться на ком-то вроде нее. Впрочем, это всё объясняет. Твоя семья уходит, и ты вместе с ними. Я знаю, что всё кончено, но меня греет мысль о том, что ни ты, ни моя семья не узнали друг о друге.