Значит ли это, что траур окончен? Я и раньше призывала мертвых в свои сны, чтобы разыграть прощание, прощение, чтобы еще раз прикоснуться или услышать чей-то голос. А может, я просто позволяла им меня посещать.

Сколько времени нужно, чтобы узнать город? Понятия не имею, мне теперь всё равно; я не гуляю по Берлину, только по главной улице Кройцберга, к парку, вдоль канала и обратно, перемещаюсь по этой координатной сетке, заключенной со всех сторон в проспекты. Я гуляю с другом, который обращает мое внимание на круглые медные врезки в асфальте — имена евреев, депортированных из этих кварталов. Я больше не замечаю, не хочу узнавать подобные вещи, у меня больше нет такой потребности. У меня нет сил на новые впечатления. Я вымотана.

Но ведь ради этого я и отправилась в путешествие: хотела заполнить себя новизной, чтобы окончательно опустеть, хотела ехать так быстро, чтобы исчезнуть, чтобы увидеть то, что останется. Вот почему я выбрала такой длинный маршрут. И, наконец, я здесь.

На берегу канала год прокручивается в обратном направлении. Такая же погода стояла, когда я уехала из Англии: дождь и холод только-только уступали дорогу весне. Набережные канала снова начинают цвести, запросто, словно пленку перематывают назад. Будто и не было прошедшего месяца, или я вдруг перескочила на одиннадцать спрессованных, компактно сложенных месяцев вперед.

Что мне предъявить в доказательство? Мои карманы набиты крошками и бумажками: чеки, адреса, коды от дверей — заметки, которые обречены на забвение. Телефон ломится от названий вайфай-сетей из баров, хостелов, кафе, библиотек, вокзалов. В сумке всё еще болтается пара монет с того раза, когда мы встречались с тобой в другой стране. Бросаю их в канал. Всё равно они никогда не были твоими — это были мои монеты. В сказках брошенные в реку предметы возвращаются в совершенно ином обличии. Но только если вода проточная. А если стоячая?

Здесь, в Берлине, у меня есть друзья: Дж., который показал мне медные таблички по пути за турецкими блинами, Т., у которой тут кафе, и В., которая обещает сделать мне расклад Таро. Мы встречаемся с ней в кафе в полуподвале университета, где она работает. Здесь пусто. Она рассыпает карты по ламинированной поверхности столика, спрашивает, когда у меня день рождения, знаю ли я дату твоего. Я называю.

Вслепую вытаскиваю из колоды шесть карт. В. раскладывает их в форме буквы Н: три для тебя, три для меня, соединенные картой посередине. В. переворачивает карты. На твоей стороне: Искусство, Власть, Принц Кубков («Муза или творец». Спрашиваю: «Ты или я?». «Не знаю», — говорит В.). На моей стороне: Тройка Жезлов (добродетель), Туз Мечей (рассудок), Туз Дисков («Начало, — говорит В., — идущее от физического, материального».).

В центре, связующее звено между тобой и мной, — Влюбленные.

«То есть это про любовь?» «Да, — говорит В., — и не только: это может быть про фантазии, проекции, союз противоположностей».

Я сугубо рациональный человек: верю в знаки, символы, магические знамения. Но почему все хорошие карты выпадают тебе?

Обратно иду через Пренцлауэр-Берг. Пренцлауэр-Берг находился в Восточном Берлине, прямо возле стены, с другой стороны от Кройцберга. Это один из районов, где до сих пор можно увидеть следы от пуль времен холодной войны, разъевшие камень, словно грязь. К северу отсюда расположен парк, названный Мауэрпарком, что переводится просто — Парк Стены — место, где была стена. Ухоженным его не назовешь. Внутри — что-то вроде стадиона, не знаю для чего. Здесь всё еще зима. На лысых газонах пучками торчит трава, земля неровная. Дорожки вьются, хотя кустарников, которые они могли бы овивать, здесь нет. Некоторые тропинки, неофициальные, явно протоптаны людьми, хотя срезать дорогу по ним не получится, потому что они вьются так же, как официальные. Есть тут какая-то скульптура, испещренная граффити: белый медведь — маленький, незаметный, уязвимый в своей белизне, — весь покрыт надписями, глаза обведены бронзой. Люди в этом парке меня пугают, потому что в нем самом есть что-то пугающее, несмотря на то, что здесь много семей с маленькими детьми, несмотря на то, что какая-то женщина между делом демонстрирует дорогую камеру. Холодно, снега нет, но кажется, что он вот-вот пойдет, и неважно, что на дворе май. Небо бесцветное. Люди вокруг пытаются развлекаться.

В самом конце парка — кафе на открытом воздухе, где можно выпить глинтвейн и перекусить, но на улице слишком холодно, и я ищу, где можно сесть в помещении. На ступеньках за парковой оградой, там, где начинается рынок, привычно раскинули свои покрывала люди: пожилые мужчины и женщины с россыпью мелких сломанных предметов, безнадежно выставленных на всеобщее обозрение, белый растаман с коробкой мятых книг в мягких обложках, студентка художественного училища, продающая серьги из ножек маленьких пластиковых кукол, человек пятнадцать с большим зеленым транспарантом и петициями: СПАСЕМ АНГЛИЙСКИЙ ТЕАТР В БЕРЛИНЕ…

Я замечталась в кафе под названием «Ноябрь» в мае. Зачем называть кафе в честь такого месяца? Милая славная берлинская весна: долгие глубокие сумерки, сгущающиеся в четыре часа дня.

Я хочу, чтобы ты вошел сюда сейчас, неожиданно, как в фильме или в спектакле Английского театра. Нет, как в ромкоме. Ты говорил, что мне хочется жить в ромкоме, и действительно, я не знаю больше никого, кто смог бы сыграть такую неправдоподобную, такую нелепую роль, кроме тебя. Но был ли ты в Берлине? «Нет». Почему же? «В девяностых там, должно быть, было весело. Теперь всё иначе». Но откуда тебе знать?

Сколько времени мне нужно, чтобы узнать город? В каждом городе есть улицы, по которым я никогда не пройду. Это нормально. Я от этого устала. Я больше не хочу узнавать города. Я несу нечто, что тянет меня к земле. Это не вещь. Это твое-не-бытие-здесь, и тяжесть его стала давить на меня лишь после того, как ты снова вышел со мной на связь. Я никогда не увижу этот город вместе с тобой, даже не смогу проследить твои маршруты, ведь ты никогда здесь не был. Времени, когда мы могли прогуляться здесь вдвоем, никогда не существовало. Берлин раздражает меня. Куда бы я ни шла, я точно не найду здесь ни тебя, ни воспоминания о тебе.

Помню, однажды ты показывал мне свой город. Привел меня посмотреть на постаменты с известными мужчинами на лошадях. Если два копыта касаются земли, сказал ты, значит, они погибли в бою, если поднято только одно, то они погибли от ранений. Я сказала, что это городская легенда, никакой закономерности нет. Ты, казалось, был уязвлен, уверял меня, что она есть. Ты принялся излагать факты или что-то похожее на факты, — во всяком случае, это была некая информация. Меня удивило, что ты считаешь это важным. Мне такие вещи знать необязательно. Ты спросил, о чем еще мне рассказать, что еще показать, но меня всё это не интересовало. Я приехала, чтобы увидеть тебя, и когда я была с тобой, меня не было больше нигде, даже там, где мы находились.

Ты бегом провел меня по историческому центру, рука под руку, только заходили мы не в музеи, а в торговые центры, не в соборы, а в сетевые кафе. Сидели на скамейках в новых торговых кварталах. Ты сводишь меня куда-нибудь еще, обещал ты: в галерею, где ты однажды видел хорошую выставку, или в клуб, где тебя знают и пропускают на концерты бесплатно, но почему-то мы так никуда и не сходили. Мы шли близко, касаясь, плечом к плечу. Вместе заглядывали в витрины, почти встречаясь лбами. Долго еще? Ты начал говорить о женщинах всё чаще. Все девушки были красивы: официантка, женщина-полицейская, прохожая на противоположной стороне улицы. Тебе не терпелось показать мне каждую из них: продавщицу в киоске с газетами, которую ты увидел за несколько дней до того. Ты уговаривал меня сделать крюк: вдруг она снова там? Когда мы нашли нужный киоск, ее там не было; мы сели на ступеньки неподалеку, я протянула руку и накрутила прядь твоих волос себе на палец. Так, молча, мы просидели, наверное, с минуту. Разумеется, казалось, что дольше, но я умею быть беспощадно точной в своих оценках.