На первой остановке после Будапешта в вагон заходит молодая пара с ребенком пяти-шести лет и колонизирует стол, за которым я сижу. Родители выкладывают еду, ручную игровую приставку, журналы, игрушки до тех пор, пока не покрыта вся поверхность стола. Отец — на его шее увесистая золотая цепь с золотым медвежонком — заботлив. Он предлагает ребенку приставку, и тот играет на полной громкости. Отец не выключает звук и не дает ребенку наушники. Поезд движется параллельно заброшенным железнодорожным путям. Между — цветущие кусты черемухи. Отец кладет перед ребенком раскраску с медвежонком. Напротив них (рядом со мной) спит мама. Ее голову украшает розовый пластиковый ободок с бантом. Время от времени она просыпается, чтобы перекусить: купленное в дорогу печенье, чипсы. Ребенок не обращает на раскраску никакого внимания. Ему еще не скучно. Отец рисует нелепого зайца, не похожего на настоящего — животное в представлении телезрителя, поедателя пасхальных яиц… Отец вытаскивает и расставляет отряд новых пластиковых игрушек, совсем маленьких. Ребенок берет ту, что заполнена сладостями, всё еще с ценником, вынимает конфеты и отправляет в рот, затем теряет к ней интерес.

Есть в этом что-то от похищения: пленник, ублажаемый похитителями, которых он терпит. Почему-то это гнетет. Хочу пересесть, но свободных мест нет. Отец играет с пустой игрушкой. Ребенок его игнорирует. Просыпается мать. Я кладу в рот дольку шоколада. Она смотрит на меня неодобрительно, достает из пачки еще одно печенье. Увидев кролика, которого нарисовал отец, она берет листок и начинает рисовать свой вариант. Ребенок с воем требует рисунок обратно. Отец вырывает листок у матери и возвращает ребенку. Ребенок делает вид, будто кидает что-то в мать, и она отклоняется, закрывая лицо руками.

Я держу путь на Париж, к знакомым мне людям, к знакомому языку. Самая трудная часть пути — странствие навстречу незнакомым словам, городам, валютам, прочь от смыслов — почти закончилась. Я сама поставила себя в трудное положение и сама же себя спасла. Для этого ты мне не нужен, но я никак не перестану думать, где ты сейчас. Ты не писал ни сегодня, ни вчера, ни позавчера — впрочем, это я оказалась без связи. Если ты даже писал мне, я не смогла бы прочесть. Всё еще надеюсь, что на вокзале в Мюнхене будет ловить вайфай. Я рассчитываю на возможность связи, и моя надежда стучит в ритме колес: а вдруг, а вдруг…

У меня осталась только пригоршня евро, но на пиво в вагоне-ресторане хватит. Здесь, пожалуй, я и проведу всю дорогу до Мюнхена.

Путешествие — саспенс. Разве не в поездах встречаются незнакомцы? Поезд допускает поглядывания, подставляет себя историям, но мне редко удается узнать, чем все закончилось. Начало истории — это признание дистанции, дистанции между нами, измеренной неведением, которое порождает любопытство. Каждая история стремится к завершенности так, что дистанция и неведение переходят из состояния пассивного ожидания во что-то активное, пока стук колес поезда, обреченно влекомого вперед, создает нужный ритм. Впрочем, этот паттерн может существовать только в глазах смотрящего, пьющего пиво в вагоне-ресторане.

Компания пятидесятилетних немцев навеселе угощает пивом девушку, с виду младше их вдвое, и кожа ее вдвое темнее. Загнав ее в угол дарёным напитком, они пытаются угадать, откуда она родом, говоря на английском, их общем языке. «Да, идет война с терроризмом, — говорит она, — но все не так уж страшно». «То есть можно и без паранджи? — смеются мужчины, донимая ее вопросами, подстрекая к признаниям. — А в Пакистане вы вообще пьете?» «В Европе я пью больше», — признается она. «Чем ты занимаешься?» — атакуют они. «Работаю в ООН, — говорит она, — я бы хотела вернуться, чтобы бороться с бедностью». Это им не нравится, они требуют деталей, пытаются уличить ее во лжи. Знает ли она, что такое бедность? «Неделю в месяц я работаю в поле с отцом». Она не та, за кого они ее приняли. И что им с этим делать? Как выбросить из головы ее — молодую и красивую, и к тому же решительную, умную, с активной позицией? Они отказываются принимать ее всерьез: «Не может быть, чтобы твой случай был типичным: много ли в Пакистане таких, как ты?»

Эти мужчины не похожи на борцов с бедностью. «У меня небольшой заводик», — сообщает главарь компании в красных штанах, с ноги открывший дверь в вагон-ресторан (он извинился перед девушкой, так завязалось их знакомство). «Я делаю паркет. И ламинат. Который похож на дерево». Он гладит поверхность стола из огнеупорного пластика. «Ведь это дуб?» — спрашивает она, почти уверенная в своем предположении. «Нет! — победоносно восклицает он. — Пластик!»

Девушка уходит. Мужчины обсуждают ее на немецком. Я не знаю, что именно они говорят, но знаю, что они говорят о ней. И все-таки я завидую даже такому докучливому вниманию. Она их типаж?

Почему они выбрали ее как мишень для своих назойливых вопросов, скучных историй? Пакистанская девушка младше меня, но лицо ее покрыто акне, а между блузкой и джинсами ободок жира. Почему они выбрали не меня? (Неужели я ничем их не лучше?)

Небо затянулось тучами. Мы въезжаем в Северную Европу.

Через вагон-ресторан идет девушка в короткой юбке. Мужчины устремляют свои взоры на новую жертву. Они с наслаждением следят за тем, как она борется с чемоданом, пытаясь протащить его через узкий проход у бара. Она уходит быстрее, чем они успевают ее задержать. Рядом сидят еще две одинокие девушки. Теперь выбор падет на них? Или на меня? Или лучше мне завести разговор с одной из них? Нет. Пространство путешествия эротично. Здесь нет не-сексуальных соприкосновений.

«Не принимай это близко к сердцу, — сказал ты, — ты просто не мой тип». Тогда, может, я атипична?

«А у меня, кажется, типа нет», — ответила я.

(Конечно, ты хотел, чтобы я приняла это близко к сердцу.)

Появляются две женщины. Они подходят к трем оставшимся у бара мужчинам (их предводитель ушел вслед за мини-юбкой). Женщинам около пятидесяти, и они одеты по-девичьи, в яркие топы и укороченные брюки, одна целиком в желтом, другая — в белом.

И всё перевернулось.

Женщины заказывают пиво и скользкие хот-доги в чудных тарелках. Смотрю, как они флиртуют на иностранном языке, и это похоже на немое кино, женщины разыгрывают представление перед мужчинами — стоит ли им попросить к торту взбитые сливки (они сдаются, изображая неохотное — надлежащее их женственности — согласие на удовольствие). Типично. Их спектакль — как вышедшая из строя проводка: нет искры. Да они и сами не ждут результата.

Как бы мне ни были скучны эти мужчины, я бы все же хотела, чтобы они выбрали меня! Выходит, я желаю одного — быть желанной, и любая встреча может удовлетворить эту потребность? Нет, я также желаю аннигилировать желание, столкнув его с его объектом. И этот объект — если мы говорим о тебе — весьма примечателен, атипичен.