Меня будит стюардесса: напитки? печенье? Хотя пить я не хочу, а печенье не люблю, всё равно его ем, раз дали, и пью теплое вино из крошечной пластиковой бутылки. Я пересекаю маленькую границу на карте и оказываюсь в затененной части мира. Алкоголь попадает внутрь, чтобы расслабить мой разум и выпустить истории наружу. Слова висят передо мной, как на взлетно-посадочной полосе, подсвеченные: я не могу их произнести, мне некому их говорить. В креслах впереди меня пожилые мужчина и женщина, не знакомы друг с другом. У них получается подыскать истории для разговора — о своих взрослых детях. Сдаем, ходим, кроем: мне сложно слушать. К концу полета я не запланировала ничего, кроме хостела, но меня подбадривает вера в чужие планы, так же, как самолет подбадривает вера пассажиров в то, что он летит, и, если мы перестанем верить, он упадет. Эти конкретные люди говорят оперными сюжетами: друзья и родственники женятся, разводятся, умирают, всё это в одном предложении. Всё происходит со всеми, ничего удивительного. Столько выводов сделано. У их историй есть финалы, и рассказчики достигают их еще до того, как гаснет надпись «Пристегните ремни». Слушаю внимательно, будто могу чему-то научиться: они так долго копили свои воспоминания, достаточно долго, чтобы начать замечать паттерны. Рассказывание историй — это итог того, что ты выжил, и каждая история, рассказанная определенным образом, словно она могла произойти только так и не иначе, сглаживает сожаление. Но свои личные финалы они не предвосхищают, по крайней мере не эти двое, и не такие уж они старые, им, наверное, еще нет и семидесяти. Они, как дети, еще не осознали, что всё продолжится после них.

Турбулентность: люди пристегивают ремни безопасности со звуком лопающихся пузырьков полиэтиленовой упаковки. Вещи трясутся и падают с полок, будто существует правильная вертикаль, будто самолет — это стоящий на твердой почве дом, теряющий равновесие. Колеса на куриных ножках выезжают вместе с шасси. Оставьте все вещи. Если мы начнем падать, от крыши самолета начнут отходить пласты железа, если влетим на удвоенной скорости в дома… но мне всегда сложно с если-бы-будущим. Однако спустя несколько тревожных минут неразбившийся самолет оставляет тень своей катастрофы над крышами, над желанием.

Сижу за столиком в кафе. Неважно, в какой стране. Я уже давно путешествую. Или недавно, но сколько городов за сколько дней? В каждом из них — пара ночей, максимум три. Формирую паттерн. Первая ночь для того, чтобы ввалиться измотанной в наугад выбранный хостел, или отель, или квартиру подруги друга, которые я сняла, одолжила или выпросила. Остаток времени отводится тому, чтобы в очередной раз проснуться, погулять по району до тех пор, пока луна не появится над бухтой/мостом/руинами/неважно, судорожно пытаться определить свое положение на карте.

Окна моего хостела выходят на проезжую часть перед вокзалом. Нет ни стеклопакетов, ни кондиционера, стекла дребезжат в ответ на уличное движение, но здесь достаточно чисто и очень дешево. В хостеле жарко и пахнет канализацией, а я устала — и вот где я. В моей комнате больше никто не живет, и женщина за стойкой мне улыбается, хотя ни одна из нас не понимает другую. Я не разговаривала с тех пор, как приехала в Грецию, не знаю даже, что съесть на завтрак. Кофе в хостеле на вкус как лак для волос. Здесь дают рыхлый белый хлеб, россыпь маленьких пластиковых пресервов, толстые ломти фабричного кекса, апельсины. Ем апельсины. Гуглю фразу, чтобы заказать кофе, но забываю ее раньше, чем дохожу до кафе на углу.

Без языка я не путешественница, а экскурсантка. Потеряв способность объясняться, я стала свободнее: ты не можешь осуждать мысли, которые я не могу выразить. Я путешествую прочь от смысла, не могу прочесть даже буквы алфавита. На первый взгляд уличные знаки кажутся более-менее понятными, но потом буквы гнутся в треугольники, многогранники. Не могу удержать их формы в голове достаточно долго, чтобы успеть связать с тем, что вижу на карте. Между тем притворная улыбка помогает в общении с официантами, кассирами. Спрашивая дорогу на улице, я улыбаюсь и извиняюсь, выдерживаю паузы, поддакиваю, обхожусь словами, общими для всех языков: такси, отель, вайфай. Я могла бы купить разговорник с картинками вместо фраз, к тому же для меня, не знающей языка, придуманы машины: билетные автоматы, банкоматы, собственно деньги. Если я подготовлюсь как следует, мне не придется разговаривать с людьми. Помахать банкнотой и ткнуть пальцем. Здесь я проще отношусь к деньгам, потому что на незнакомом языке ничто не кажется тратой и потому что тратить их — мой туристический долг.

Кофе — единая валюта по всей Европе. Сидя за столиком в кафе, я умудряюсь сделать заказ, открываю компьютер. Показываю официанту экран. Курсор мигает в поле ввода. Официант понимает. Вводит пароль. И я подключена.

Открываю входящие. Вот он, этот момент — ужасный, прекрасный, — пока грузится страница: доли секунды, потраченные на ожидание. Какой бы высокой ни была скорость, ее никогда не достаточно.

Здесь кто-то есть?

(Кто-то есть!)

Есть.

Ты. Или я. Или, реже, мы оба, вместе. Я не за этим столиком, не на этой улице, не в этом кафе. Я не в Афинах. Я здесь.

Девочка лет, может, восьми подходит прямо к моему столику во втором ряду, который я выбрала специально, чтобы избежать торговцев и зазывал. С ней другие дети, старше и младше, но она единственная получает удовольствие от своей работы. Закинув локти на стол, она смотрит посетителю прямо в глаза, прежде чем протянуть руку для мелочи. Она склоняется над моим ноутбуком, дотрагивается пальцем и водит им по алюминиевому покрытию с опаской и трепетом. Она не видела ничего подобного.

Когда я пересекла границу прошлой ночью, время отщелкнуло еще один час от английского. Думала, что мне удалось оторваться, но ты всё еще здесь. Ты написал мне вчера вечером, я уже спала. Я ответила сегодня утром, ты еще не проснулся. Помню, когда я жила в Праге в настоящем прошлом — постсоветском, но доинтернетном, — я караулила почтовые ящики в своем доме в ожидании любовного письма. У меня не было ключа — он был у хозяина квартиры, — но я научилась подцеплять письма линейкой; не было сил ждать. Капельная подача электронных писем насыщает быстрее, но вызывает большую зависимость, как густой темный кофе, как солнце с непривычки. Так сладко засыпать, зная, что утром они будут тебя ждать. Значит ли это, что одиночество под угрозой вымирания, или оно так обновляется? Онлайн мы можем установить контакт, когда пожелаем. Желание, прикосновение. Я зарываюсь щекой в ладонь, чтобы почувствовать хоть какой-то контакт.

Почему ты бежишь прочь от меня?

(Прочь от меня!)

Когда я онлайн, я то место, куда ты сбегаешь. Когда я офлайн (когда я с тобой), я место, откуда ты хочешь сбежать. Размышляя о том, чего я желаю, я по-прежнему думаю о тебе, возможно потому, что тебя никогда у меня не было. Какое-то время мы были очень близки, пусть и нечасто во плоти. Когда я принимаю дистанцию между нами, ты хочешь быть на связи, но чем дольше я за тобой следую, тем дальше ты отступаешь, тем незауряднее и таинственнее становишься.

Ты написал тогда:

Я бы хотел услышать твой голос.

Но когда мы созвонились по скайпу, было плохо слышно: мои слова отдавались эхом, перебивали твои, ложились на начало твоих ответов. На твоей стороне было так же?

Тогда я задала его, старый-добрый суицидальный вопрос:

Почему ты меня любишь?

Но в ответ услышала только эхо:

(Ты меня любишь?)

Какой мелкий вопрос. Бывают моменты, когда голос отделяется от плоти, срезает ее до самой кости. Голос и есть кость. Как долго я могла биться над нашими голыми словами? Наверное, недолго: чуть после ты меня выключил, твой размытый аватар исчез из моего списка контактов. Несвойственная тебе решительность, подумала я, но что я вообще понимала? Может, дело было в том, что я сказала, или, может быть, в том, что я стала говорить всё меньше и меньше. Затем настал момент, когда я не знала, что еще тебе сказать.