Но то, что я испытала на Миланском вокзале, не было такой красотой — то была физическая эйфория, переполняющая благодать или радостная восприимчивость, что-то связующее — одним словом, необъятное. Не знаю, была ли она направлена внутрь или вовне, связана с узнаванием красоты или ощущением, что красивой могу быть я. Возможно, и то, и другое. Достаю сумку с багажной полки, чтобы снова посмотреть на женщин в журнале и убедиться, что они по-прежнему красивы, проверить, узнаю ли я, пережившая красоту, в них себя. Но роясь в своих вещах, понимаю, что, похоже, я оставила журнал в баре на вокзале — неразорвавшаяся бомба, которую суждено обнаружить кому-то еще. Подождите, вот же он, в отделении для ноутбука, но бедняжки-модели больше не выглядят красивыми, они всего лишь некий код того, чем красота может быть. Они утратили надо мной власть, не побуждают к установлению связи. Кажется, в первый раз красоту можно пережить только как шок. Если она не сбивает с ног, ты чувствуешь беспокойство: посмотри на страницу, отведи взгляд, посмотри снова. Это всё еще красота?

Андре Бретон завершает «Надю» словами о красоте, а я-то думала, он скажет что-нибудь о любви. Он говорит, что красота «конвульсивна», сочетание остановки и начала хода — не как у моделей, которые выглядят, будто они движутся, хотя это не так, не совсем — что «красота, словно поезд, который без конца подпрыгивает на Лионском вокзале и о котором я знаю: он никогда не уйдет и не ушел»[29], он движется, как жизнь, и неподвижен, как искусство, всё сразу, как кино, о котором могли бы написать в 20-е годы, но которое нельзя повторить. Не этого ли я хотела: постоянно уезжать, но двигаться не быстро, нет-нет, не так быстро, чтобы куда-то добраться? Потому что нет никого красивее той, что уходит.

Нет, минутку, я ошиблась: Бретон сказал «будет» — «красота будет конвульсивной, или не будет вовсе»[30]. Это предсказание, не заключение.

Я ищу паттерн, создающий конвульсию, статичный и движущийся, как джазовые перепады глазурных отелей и стройплощадок вдоль Английской набережной в Ницце: розовый — синий — пробел — персиковый — белый — пробел, как чередование света и тени между рекламными щитами вдоль путей, — светло — темно — пробел — светло — пробел — пробел. Красота — это есть или нет? Или она в их чередовании? Это сам паттерн или его разрыв; или красота в том, чтобы паттерн увидеть, затем разорвать или хотя бы попытаться? Иногда мне кажется, что я вижу паттерн, но не уверена, что он что-то значит. Тут я вспоминаю о буддистской открытке. Я хочу, чтобы она что-то для меня значила или не значила ничего, и в этом было бы ее значение. Любовь — постоянную революцию, чистейший разрыв, — нельзя унять. Я не уверена, что любовь может быть красивой.

За окном изменился ритм пейзажа: больше зданий, меньше пробелов. Мы с грохотом несемся по предместьям Рима. Тем временем я вывела несколько правил игры для моих фотографий:

• Избегать: музеев, галерей, церквей, туристических мест.

• Не фотографировать ничего «типичного» для страны.

• Избегать всего «красивого».

• (Пытаться не следовать этим правилам слишком осознанно.)

Делаю пару фото: провода пересекаются над пересечением железнодорожных путей. Женщина напротив меня встает, чтобы достать свой чемодан с полки. Ей за пятьдесят, может, около шестидесяти, хорошо одета, без макияжа. Видны пигментные пятна и мелкие морщины. Голая кожа — это бесстрашно, тем более в ее возрасте. Почему она так себя обнажила? Потому что она кажется достаточно смелой, чтобы не стараться, — она красива. Она достает из своего чемодана косметичку, а из нее — крошечное зеркало. Она открывает его и наносит тональный крем спонжем, пока текстура ее кожи не становится однородной, а цвет — неестественно персиковым. Я знаю, что если подойду к ней поближе, ее кожа будет пахнуть не кожей, а тальком, на ощупь будет, как микрофибра. И если я ее поцелую, то буду целовать не ее, а когда отстранюсь, на моих губах останутся частички краски.

Она достает консилер. Пока мы подъезжаем к вокзалу Термини, она медленно стирает последние следы себя.

Проверяю, в кармане ли моя буддистская открытка. Ее там нет.

Сижу на руинах — чего? Здесь могла быть чья-то гостиная. Стены не выше колена, словно контуры на поэтажном плане дома, но прочерчены они не синей ручкой, а обломками каменных зубов. Это не Форум — я избегаю памятников, — а просто один из тех кусков Древнего Рима, что пробиваются сквозь бетон современности, как плохое воспоминание, лазейка для травы, для самых разных беспорядочных мыслей. Я у римского вокзала. Как и миланский, на время ремонтных работ он укутан невзрачным полотном бледнее его бетонных стен. Миланский поезд доставил меня прямиком в каменное сердце города, если это можно назвать сердцем. Сердце Рима — это, скорее, Форум, полый и пыльный, словно панцирь мертвого жука. Мягкие живые части города — те, что пульсируют, что бьются — построены вокруг его экзоскелета.

До сих пор не знаю, что делают в гостиных. Вероятно, когда я вернусь, у меня она тоже будет — гостиные есть в большинстве квартир. И что я буду в ней делать? Сидеть в креслах, в которых никогда не сидела? Смотреть телевизор, который я толком не смотрю? Видимо, гостить.

Руины — лишь грамматическая основа. Что-то в них располагает к завершению, просит угадать или додумать. Камни как слова: у них столько способов применения, и новый всегда вытесняет старый, лишая нас возможности прочесть о том, каким всё было раньше; но нередко сквозь трещины в тротуарах случается разглядеть предыдущие значения. Некоторые из них лежат на поверхности и могут мне пригодиться, например, сейчас, пока я жду автобус у центрального вокзала, я могу поставить на камни сумку, или устроить на них пикник, или присесть покурить. Эти камни не в музее; мне не нужно платить за вход, чтобы о них подумать, мои правила позволяют бродить среди них, не пытаясь ничего разглядеть, не выискивая смыслов. Другие камни обнесены забором, и он, будто бархатная лента в галерее, наделяет их смыслом — как раз на них я смотрю и смотрю, и гадаю, что же они означают, ведь заборы намекают на их предысторию.

Я не знаю, в какой момент дом становится руинами. Не всегда дело в упадке. В некоторых ветхих домах продолжают жить, другие для жизни непригодны. В Риме сложно понять, что заброшено, а что нет. Языческие камни замурованы в стены христианских храмов, дворцы эпохи Возрождения построены по образцам древних памятников, которые сами были мемориалами — войнам и убитым в сражениях предкам. Архитектурные стили кивают друг другу через улицу. В столице Империи, по больше части известной своим падением, многое оказывается памятником памятнику. Куда бы я ни посмотрела, всюду здания украшены вазонами с цветами, похожими на погребальные урны, и погребальными урнами, похожими на вазоны с цветами. Их так много, что они не кажутся чем-то печальным.

И вот я в Риме. Снова.

Рим — это место, куда возвращаешься. Бросаешь монетку в фонтан на площади, почти полностью заполненной фонтаном, а остаток пространства заполнен людьми, фотографирующими фонтан. Говорят, это нужно для того, чтобы вернуться, но никто не объясняет, почему ты должна этого захотеть. Впервые я приехала в Рим со своим мужем до того, как мы поженились, затем мы вернулись сюда спустя пару лет. Не сказать, что возвращение было простым. В Риме так много названий для проулков, для переулков, которые заканчиваются тупиками: stradina[31], viuzza[32], vicolo[33]. Виколы и страдины пересекают полноценных размеров strada[34] и via[35], наполненные шумом и пылью от удаляющихся автомобилей. Виколы до сих пор принадлежат пешеходам, но решив идти по ним, а не по страдам, мы обнаружили, что те никуда нас не привели, или по крайней мере не туда, куда, как нам казалось, мы идем, — в сторону фонтана, обещавшего возвращение в Рим, расположенного в центре клубка из тех улочек. Мы не смогли отыскать фонтан в первый раз и, вернувшись, не смогли найти его снова.