Если скука делит на части, то она же и строит, ведь всё фрагментированное приобретает границы — их больше, они длиннее. Неважно, стало ли тебе скучно из-за меня или собственной способности к скуке, спускает ли скуку на скучающего внешняя сила, такая как государство или другой, была она виной скучного или незамоленным грехом — скука настаивает на границах. Скучающий и открытый к скуке, ты не моя часть. Скучать как минимум значит заявлять о праве на какую-то личную территорию.

Автобус останавливается на границе с Венгрией. Осуществление власти: нас просят выйти и ждать — долго, достаточно долго для того, чтобы мы распались на множество единиц из напитков, шоколадных батончиков и сигарет. Люди, с которыми я путешествовала, уже кажутся знакомыми, родными, почти как семья. Вульгарно одетая толстая девушка слишком устала, чтобы хмуриться, она другая, мягче, вниз по ее спине сбегают завитки волос. Суровые тощие женщины, курившие на каждой остановке, подшучивают друг над другом. Бритоголовый мужчина с самодельными татуировками молча берет мою сумку и тащит вниз по ступенькам автобуса.

За таможенным постом мы снова ждем на обочине. Пыльная трава: использованный презерватив. Я постоянно на грани… чего-то. Нас вызывают на контрольно-пропускной пункт и выстраивают вдоль стены. Как пограничники узнают, что я это я? На болгарско-сербской границе они обыскали мою сумку. На сербско-венгерской границе офицер берет мой паспорт, пристально смотрит мне в глаза и произносит мое имя.

Путешествие слишком долго длится или проносится слишком быстро, чтобы его можно было описать. Время идет, и — я снова еду на заменяющем поезд автобусе — я в Будапеште впервые за много лет; возможно, в последний раз я была здесь ровно в эти же даты. Откуда я знаю, что время прошло?

Во-первых, в отличие от тогда, здесь и сейчас есть консьержи, парадные входы, кодовые звонки, домофоны и объявления, возвещающие о безопасности и собаках. Город Януса, двуглавый Будапешт смотрит в обе стороны: Буда — на запад, Пешт — на восток. Склоняется, впрочем, к западу — даже общественные туалеты заперты на кодовые замки.

Друзья друзей оставили ключи от квартиры в сувенирном магазине с двустворчатой дверью и колокольчиком.

«Приехали в отпуск?» — спрашивает владелица магазина. Ответ ей не нужен. Продолжает. «Не понимаю людей, которые фотографируют Будапешт, когда они могли бы поехать в Швейцарию. Альпы прекрасны!»

«Вы там бывали?»

«Нет, но когда-нибудь поеду. Там я бы нашла, что сфотографировать».

Иду к соседнему от магазина зданию, затем через калитку с причудливыми металлическими завитушками, затем на крыльцо и в холл, и вот я поднимаюсь по широким мраморным ступеням, закрученным вокруг железной клетки лифта. Три поворота ключа против часовой стрелки отделяют меня от квартиры — невероятной — с видом на Дунай, белыми стенами, паркетным полом, авангардной живописью середины двадцатого века и мебелью того же периода. Старомодная сегодня, когда-то она, должно быть, опережала свое время. Не тронутая ничем современным, эта квартира словно никогда не шагала в ногу со временем — есть в ней что-то несбывшееся.

Поздно. Стемнело. Понятия не имею, сколько сейчас времени. Сижу в своей ослепительной квартире, ослепленная Будапештом, этими белыми стенами, луной и лунными глобусами, нанизанными вдоль городских берегов и мостов, отражающихся в реке.

На следующий день я гуляю по городу. Будапешт — облегчение. Я снова могу читать надписи на уличных знаках, пусть и не могу их перевести. Сегодня суббота, и каждый мужчина здесь переводит дух после мальчишника. Шумная компания пытается найти кафе, забронированное ими на бранч. Мужчины идут вдоль набережной мимо итальянских, греческих, японских ресторанов — но только не венгерских: те прячутся в переулках.

Бранч? Я даже не завтракала, не могу разобраться с деньгами. Валюту отсчитывают тысячами: курс чуть меньше трех тысяч форинтов к одному евро. Не могу заставить себя платить банкнотами с таким количеством нулей. Снимаю слишком мало наличных, но оказывается, что и на те скромные тысячи, которые у меня есть, я могу купить несколько тысяч калорий. Здесь продается так много жареного, покрытого сливками или глазурью. Тут-то тысячи и пригодятся.

Где Будапешт, там культура кофеен, так? Вот куда мне нужно. Иду на главную площадь (Буды или Пешта? не уверена) — в кафе «Жербо», его фасад — шоколад и сливки. В меню всё очень дорого — ряды нулей после каждой цифры: разумеется, я ничего не могу себе позволить. В кофейной валюте эспрессо — наименьшая единица. Смотрю в свою крошечную чашку, сжимаюсь в нее. Пожилая пара англичан, одетых в пастельно-глазурные вещи, садятся за соседний столик. Мужчина игриво выглядывает из-за меню:

«О, превосходный кофе!»

«Прехолодный кофе?»

«Превосходный кофе!»

«Прехолодный?»

Это длится, и длится, и длится. Эту сценку они, наверное, разыгрывали не раз. Это игра, но только самую малость.

Я всё равно не очень голодная. Пусть туристы едят пирожные: «Захер» или как он там называется… Нет! В Будапеште, в кафе «Жербо» на площади Вёрёшмарти подают не «Захер», этот австро-не-венгерский торт, — а «Добош» или «Эстерхази».

Выхожу из кафе и встаю в очередь за тортом в уличном киоске за углом.

Что они здесь едят?

Не веди себя как туристка.

Но ведь я и есть туристка. Кем еще мне быть?

Хорошо, я тебе покажу! Значит, это чизкейк, так, а там — штрудели? А вот эта штука — торт «Эстерхази», покрытый паутинкой глазури. И «Добош», такой же натянутый барабан, но со слоями потоньше, и их больше, чем нулей на форинтах, а самый верхний — застывшая карамель. И это самые настоящие народные торты! Первый напоминает о своем покровителе, принце Павле Третьем таком-то; создатель второго принес торту известность тем, что раздавал его всем на пробу, путешествуя по Европе. В торте «Эстерхази» семь слоев — нечетное количество, как и в «Добоше», — если не считать верхний слой глазури, как это делаю я, поскольку он совсем тонкий и отличается от других. В «Добоше» пять коржей склеены четырьмя слоями крема, но у «Добоша» из кафе «Жербо» слоев расточительно много — одиннадцать: пять кремовых и полдюжины коржей. А еще в основании каждого торта — бисквитный спонж. Эти многоуровневые торты выделяются на фоне других, приковывают взгляд, останавливают, расслаивают его, и он скользит по гладкому крему. Они тянутся глазу навстречу, чтобы ему было за что зацепиться: чем больше выступов, тем легче схватить, так работает гештальт, и именно поэтому слоеные торты, любимцы публики, вызывают охи и ахи всякий раз, когда их ставят на стол. В этом есть немного от соревнования: все торты в магазине слоеные, или многоуровневые, или закатанные в рулеты, и внутри каждого из них спрятано что-то удивительное. Непредсказуемость того, что внутри, делает эти торты запоминающимися, добавляет воспоминанию ценности — если только вы не пробовали их раньше, в случае чего вы, наверное, получите удовольствие, предсказуемо удивившись, как в первый раз, снова.