Ты убиваешь время, только когда тебе скучно, а тебе наверняка было со мной до смерти скучно. Противоположность убийства времени — его трата. София хотела бы, чтобы я тратила больше времени — на парки, рестораны, торговые центры, — но эта столица пока не научилась капитализировать время: у нее не выходит закрепить желание с помощью слов из рекламных проспектов и заставить меня за это платить, хотя она и пытается. Я проходила не только мимо монументов женщинам, но и мимо других монументальных женщин на вывесках казино и стрип-клубов, которых зовут не НАДЕЖДА и ДРУЖБА, а СЕКС и ДЕНЬГИ. Женщины на вывеске «МОДЕЛЬНОЕ-АГЕНТСТВО-ДЕВУШКА-НАПРОКАТ» выглядят точь-в-точь, как женщины на рекламе журнала Business Girl, которой обклеен новостной стенд, и это сбивает меня с толку. Тем временем город изо всех сил старается наскучить своим гостям, а заодно и жителям, которые несомненно видели слишком много альтернативной формы скуки — насилия.

Набрела на огороженный летний домик с коваными завитушками, пятнами витражей, запятнанными каплями граффити цвета мочи, и вот он — моргнешь и пропустишь, — тот момент, когда я могу приоткрыть скуку, отворить ее клещами жизни и вытащить себя из ее железной пасти.

На следующее утро я снова жду — на этот раз автобус, который отвезет меня в Будапешт. Мои попутчики — хмурая толстая девушка в блестящих легинсах и расшитом пайетками топе, спадающем с одного плеча, две худые женщины, доедающие остывающий фастфуд из коричневых бумажных пакетов, несколько крупных бритых налысо мужчин, курящих и пьющих кока-колу, — суденышки уединенности. Мы все качаемся на волнах того, что внутри, не имея ни общего языка, ни надежды на диалог. Автобус опаздывает, и нам всем скучно, это ожидание совсем не похоже на то, что было на вокзале в Афинах, хотя там я тоже ждала, даже дольше и с меньшей уверенностью в том, что удастся уехать.

Подходят трое венгров, которые выглядят нездешними. Две девушки, округлые, но в бедрах, а не в животе, их одежда не обтягивающая, не черная, не блестящая. На молодом человеке туристические шорты, и у всех троих на ногах коричневые ботинки, похожие на пышные пирожные. Их напитки — без ароматизаторов, без сахара. У одной из них сумка с символом из трех стрелок — знак переработки — и надписью NATURA. Вот оно что! Они из Северо-Западной Европы. Давно не встречала похожих на них.

Прибывает автобус, и мы едем по брусчатке, затем по бетону, сквозь кольца запачканных серых многоэтажек, окруживших стремящийся к совершенству центр Софии. Пересекаем черту, которая отделяет монументальное от повседневного. Дороги разбиты, что-то рвется наружу, внешний город вторгается во внутренний. Застреваем в пробке возле грязного уличного рынка: на каждом прилавке разложены овощи одного вида, и тех немного, торговцы качают товар на ручных весах, лотки стоят на платках, фрагментах ковров, на голом асфальте, лотки с чем-то случайным, странным, принесенным сюда с едва ли великой надеждой продать. Пожилые женщины мелькают между плакатами с девушками в деловых костюмах и девушками в казино — СЕКС! РАЗВЛЕЧЕНИЯ! УДАЧА! ДЕНЬГИ! — черные струйки, пробивающиеся сквозь трещины в асфальте.

Небольшие клубы облаков: в последний раз я видела их в Париже.

Делаю несколько фотографий неба, но мой угол зрения начал мне надоедать. Телеграфные столбы, новостройки, заброшенность, железные дороги, трамвайные пути — избегая одного клише, я застряла в другом, если можно застрять в эстетике перемен, движения.

Фотографии стали заданием, а задание меня заняло — как покупка блокнота, который я так и не нашла, — но еще оно вызвало онемение. Постоянное фиксирование ведет к такому. Я бы могла снимать больше видео, вроде того, что я сняла во время тряски по брусчатке, или в итальянском поезде, или в Афинах из окна такси ночью, когда фонари один за другим поднимались мне навстречу, но я забыла, к чему всё это должно было привести… Сверяюсь сама с собой, не делает ли меня слишком счастливой мое несчастье, которое, несмотря ни на что, доказало мне, что я всё еще могу чувствовать, дышать, думать, которое доказало мне, что я всё еще здесь.

Будапешт в тринадцати часах езды. Я дремлю — спасаюсь от голливудского блокбастера и канала с английской поп-музыкой (один экран в начале автобуса и второй где-то посередине). Тут же играет громкое радио, заглушающее оба фильма. Я единственная англоговорящая. Слишком громко, чтобы различать слова, поэтому просто ищу паттерны. Женщины появляются в фильмах только в моменты наивысшего эмоционального напряжения — чтобы поплакать на похоронах героя, или на свадьбе, или на выпускном, — всё остальное время они остаются незамеченными. Мы представляемся либо скучными, либо истеричными: неудивительно, что мужчины нас презирают.

Как выглядят романтические отношения людей, непохожих на кинозвезд? Этого нам никогда не показывают. Кино пытается убедить нас, что звезды выглядят скучно, как все остальные, — одеты во всё коричневое, лохматые головы. Раньше звезды были серебряными, платиновыми. Теперь они цвета сепия. Все в автобусе хотят выглядеть как кинозвезды, но только как звезды на церемонии награждения, а не на экране: мужчины — в черной искусственной коже, женщины — в стразах и лайкре, торжественное поменялось местами с повседневным; все, кроме венгров, — матовых, не отражающих, а поглощающих свет. Они заполняют собой пространство, и всё, что имеет к ним отношение, выглядит таким качественным!

Материалы их одежды — плотные, часы — массивные, мобильные телефоны и плееры — тонкие. Они завладевают своими местами, осваиваются, пока наконец хлипкие откидные столики не заполняются деликатесными чипсами, бутылками воды и глянцевыми журналами. На заправке они идут за добавкой. Они — само изобилие. Своей способностью заказывать кофе и пирожные, соки и сэндвичи они поражают всех в автобусе. Разве они не знают, что могут немного подождать и сэкономить двадцать, тридцать евро (бог знает сколько лев)? Или что в любой софийской булочной они могли купить хлеб не только вкуснее, но еще и всего за каких-нибудь пятьдесят центов? Но они заказывают еду в кафе на стоянке и получают всё готовым и немедленно. На меньшее они не согласны. На большее — тоже.

Снова в автобусе, пересекаем границу с Сербией, где так много новых кладбищ, так много сваленного в кучи мусора. Мусорные мешки сверкают на солнце белым и черным точно так же, как свежие надгробия из мрамора, гранита и обсидиана. Если смотреть издалека, их можно перепутать. Мигают экраны, переключаются фильмы, и я пытаюсь уловить суть, но в них так много слов, так много историй. Ничего не слышу, не могу думать. Впадаю в полную пассивность.

Что делают скучающие? Они делят время на части, как Альберт Шпеер, архитектор Гитлера, который после войны дошел до самой Америки, ни разу не покинув тюремную камеру, преумножая пространство своего заточения с помощью деления столбиком, ведя дневник на тысяче кусочков туалетной бумаги, каждый день — невесомый перфорированный квадратик. Скучающие раз-деляют и под-разделяют до тех пор, пока каждый момент не станет сеткой внутри другого момента, пока мостовая не начнет распадаться на булыжники, вот только сколько бы они ни ломали время, они не могут охватить больше того, что есть. Скука — свободное падение: если броситься бежать от одной фиксированной точки к другой, ты всё равно не продвинешься вперед.