Я сажусь в кафе, оно тычет мне в нос своим массивным фарфором шестидесятых и семидесятых, кофейные чашки из разных сервизов и выцветший ситец обращают мое внимание на разговор, который эти вещи ведут с посетителями — красивыми и исключительно современными, — и друг с другом. Предметы в кафе принадлежат разным эпохам, но все они «ретро», напоминают о бракосочетаемых предметах на рынке — латунный лобстер выглядывает из ведерка со льдом, в кастрюлях лежат пластиковые бананы, — похоже на сюрреалистическое искусство. Сюрреалистичными объекты становятся благодаря своим диалогам, тому, как они коммуницируют, какие пары они образуют. Новые сексуальные партнеры волнуют всегда, по сравнению с этим любое секс-шоу в Квартале красных фонарей выглядит прозаично. Предметы на рынке и в кафе не были созданы друг для друга. Они ведут чудной разговор. Без союзов грамматика становится невозможна: чайник без крышки, пенал, полный ржавых ключей-без-замков, одинокая рука манекена, жестом указывающая — на что?

Почему мы цепляемся за это старье? Потому что новые вещи нас пугают? Мы больше не нужны вещам. И вот мы судорожно переприспосабливаем их, как та дизайнерка мебели, к которой меня отправили хозяева квартиры: ее столы и стулья были сделаны из купейных коек; крой ее одежды был сложным и жестким, не признающим ее тело; на шее — ожерелье из часовых шестеренок, как этот указатель из переплетенных столовых приборов, что висит надо мной в кафе. Нам больше не нужно, чтобы вещи работали. Мы передаем их по кругу, как что-то новенькое, назначаем им цену, такую же высокую, как луковицам голландских тюльпанов, просто за то, как они выглядят, за то, что они в нас пробуждают. Неудивительно, что они нас покинули. В супермаркетах последние яблоки со штрих-кодом сигнализируют, что пора пополнить запасы. Я слышала, хотя и не видела собственными глазами, что холодильники могут делать покупки за своих хозяев, что машины могут сами записываться на техосмотр. Теперь предметы разговаривают друг с другом виртуально, они больше не реализуют наши фантазии. Похоже, это их фантазии теперь реализуем мы.

Такие новости обычно приходят из Кореи, Японии. Откуда-то еще. Но даже здесь сеть может выловить практически всё, что я пожелаю. Я могу попросить знания, секса, любви, и всё это появится в Реальной Жизни чуть позже: придет по почте, будет распечатано на 3D-принтере, окажется сидящим на высоком стуле за барной стойкой. Элемент ожидания всё еще присутствует: микропустота порой незаметна из-за своего размера, а это значит, что сеть состоит в непростых отношениях с реальностью, настолько же непростых, как связь слова с его объектом.

Теперь все объекты сюрреалистичны. Не только устаревшая ваза. Любая ваза. Любое использование объекта иронично, всё — китч. Кафе, где я сижу, говорит на языке китча — вынужденно международном, со множеством второсортных анекдотов. Как и сомнительные шутки, китч чувствует себя лучше всего с предметами, вырванными из классового или национального контекста. Теперь, когда всякая вещь является знаком — в большей степени, чем собственно вещью, — легче пошутить, чем дать обещание.

Но не все вещи в кафе старые. Есть здесь и такие, которые старыми только выглядят. Скевоморфизм (как те большие часы на стене, покрытые трещинами, желтые, в специальных, неестественных вмятинах, в фальшивых пятнах ржавчины) дает обещание, которое не может сдержать, потому что обещание полагается на будущее, а здесь нет никакого временного разрыва между причиной и следствием. В похожем месте я была один раз с отцом: на стене висела искусственно состаренная жестяная доска с перечнем напитков. Он не мог отличить «состаренность» от настоящей старины. Он сам старик: слишком стар — не для ретро, а для его имитации. Возможно, однажды и я не смогу отличить одно от другого. Придет время, когда вещи станут современнее меня — в этом их коварность, таково положение вещей. Так ощущается объективация?

Я сказала, что мы ничего не дарили друг другу. Это не совсем так. Иногда ты присылал мне вещи — нет, изображения вещей: ASCII-рисунки, «полароиды» инстаграма, фотографии старинных шоколадных батончиков, изжившие себя еще до появления интернета: дважды удаленная реальность — сначала временем, затем технологиями; картинки, которыми обмениваются в сети, как вкладышами от жевательной резинки, фотографии вещей, не сумевших попасть в будущее, застрявших на рельсах времени, ставших предметом насмешек. Чуть подумай, и ты их вспомнишь, как главного школьного хулигана. Такой союз ретро и высоких технологий фантаст Брюс Стерлинг называет «атемпоральным» (как много всего в интернете названо не техническими специалистами, а рассказчиками!). Я всё поняла, приняла игру, отправила тебе видео с прототипом автомобиля Ричарда Фуллера (плавно паркующаяся машина-ламантин): возможное будущее, так и не запущенное в производство. В парижском музее я сняла зернистые черно-белые видеоролики тридцатых годов на идеальную камеру своего смартфона. Достаточно атемпорально? Дарение — традиционная часть ухаживания. Каждое изображение, пересекающее микропустоту между нами — виртуальный букет.

Но интернет — это место, где объекты важны не так сильно, как связи, которые они создают: важна грамматика, не существительные — любое существительное, любой объект сгодится. Возможно, видео об автомобиле работало так же: важно было не то, что именно оно фиксировало, а то, что оно стало словом в частном словаре, с незафиксированным, потенциальным, личным значением.

«Почему бы нам не купить дом на ферме?» Пятеро по-деловому одетых голландцев пьют кофе за массивным деревянным столом у меня за спиной, обсуждая на английском возможные ретроутопии. Они хотят жить в деревне, как в былые времена, но с друзьями и технологиями, как в городе. Они молоды, пока без детей, так что всё просто. «Разве нам много надо, могли бы жить проще, всем делиться». Один мужчина пожимает плечами: «Всегда придется искать баланс» (жестом изображает чаши весов).

«Уверена, всё выйдет замечательно, — отвечает женщина. — Ты тоже мог бы переехать».

«Это тяжелая работа», — говорит другая женщина, рассказывает о том, как держала небольшую гостиницу.

Я сижу и печатаю. «Ах, — произносит владелец барахолки через дорогу, — так ты одна из этих». (Скольких женщин он повидал, думаю я, женщин, перебирающих его барахло в поисках чего-то, что могло бы дополнить их до завершенности.)