Пока я печатаю, ожог от кухонной плиты Л. начинает болеть. Может, из-за того, как я держу запястье; может, ибупрофен перестал действовать.

Не кликаю ни на одну из твоих фотографий. Сделай я это, мой компьютер бы запомнил и позволил тебе снова меня преследовать. Но даже если бы я кликнула — фотография не реальна. Я в порядке. Не вышла на связь. Держусь вымысла. В автобусе через Сербию, в поезде из Будапешта мне всё еще было важно суметь вызвать к жизни твой образ, особенно в моменты сложностей или скуки. В Париже, где у меня есть друзья (хотя они и не здесь), мне это нужно меньше.

Еще ниже — ни одной новой фотографии тебя. Над столом Л. висит зеркало.

Смотрюсь в него, чтобы увидеть, как я выгляжу, когда смотрю на тебя. Я выгляжу, как человек, которому больно, но, может, так падает свет.

Почему я снова хочу обжечься?

Вытряхиваю остатки мелочи из разных стран, ищу завалявшиеся евро, чтобы скормить их стиральной машине в laverie через дорогу. Монеток не хватает. Я всё потратила или раздала, не зная, как скоро вернусь в Еврозону. На туалетном столике Л. стоит банка для мелочи. Она сейчас в другой стране, а мы храним мелочь, только если уверены, что вернемся. Мы можем ею не пользоваться, как, например, ни разу не съездить в Версаль или Фонтенбло, живя в Париже, но знать, что она просто есть, приятно.

Мне скучно, и я одна, поэтому я долго гуляю, пересекая — не случайно — парижские улицы, которые носят три твоих имени. Иду в кафе окольным путем, триангулирую: одна вершина Гар-дю-Нор, другая — тот «Монопри»… В кафе уже сидят три раскрытых макбука (вспоминаю греческую девочку, погладившую мой ноутбук), но вайфая нет. Мир другой, когда не подключен, — словно я под водой или за стеклом.

В кафе играет музыка — замечаю ее, потому что не подключена. В этом кафе слова песен заполняют промежутки, которые могли бы заполнять слова онлайн, — лишь бы посетителям не пришлось разговаривать друг с другом, писать или, чего доброго, читать. Если они одни и ждут кого-то — музыка скроет их неподключенность.

Во всех кафе Европы звучат международные песни: одинаковые мелодии для всех нас. «Someone Like You» Адель звучит во всех барах всех городов мира. Отмечаю, что вот она, снова. Я научилась быть внимательнее к песням, которые захватывают место под солнцем. Я знаю, что эти песни — те, что крутятся у меня в голове, звучат у меня на губах, — пытаются мне что-то сказать. Заметив, что я заметила песню, я замедляю ее, отделяю слова от музыки и снимаю слой за слоем в поисках подсказок.

Когда я влюблена, песни для меня значат больше, чем что бы то ни было, или даже чем кто бы то ни был. Впрочем, как и для всех остальных посетителей кафе, у каждого из которых внутри свои музыкальные хуки.

Песни как имена: безлично личные, сосуды для эмоций, о существовании которых я и не подозревала. И они не меняются, как бы часто их ни проигрывали. Или все-таки меняются? Стерильные повязки — впрочем, не совсем стерильные: запачканные любовью или потерей их исполнителей, их можно наложить на любую рану. И каждый раз, когда песня звучит снова, она отрывает пластырь, обнажает рану и усугубляет ее болью осознания. Ты должен помнить, что[58]… Музыкальные клише ждут не дождутся, когда мы с ними приключимся. Они цепляют универсальным, выхватывают детали моей истории, никогда не меняясь в корне, но по-новому ложась на каждый новый момент прослушивания, так что даже песни, когда-то казавшиеся банальными, сегодня звучат потрясающе. Время что-то добавляет с течением времени, пусть даже только свой вес, или разъедает контекст, вымывая себя из песни — молниеносно диковинный результат. Но самый новый хит, играющий в твоей голове и из всех колонок, так не обновишь. Повторяясь слишком часто во всевозможных контекстах, он не может закрепиться за чем-то конкретным и обрести новый смысл.

Разыскать старые песни раньше было сложно, но интернет заполняет все пробелы. Я давно согласилась отпустить эти чувства, нет желания их прокручивать. Когда чувство зафиксировано, спето — с ним покончено. Но оно не пройдет, если слушать песню по кругу. Песни, которые я слушаю на повторе, не меняются, и каждое прослушивание удовлетворяет что-то внутри меня, но никогда настолько, чтобы совсем перестать их слушать. Моя проблема теперь заключается в том, что я могу послушать любую песню, когда пожелаю, и я не могу не желать. А когда слушаю, мне не дает покоя мысль, что лучше бы я тратила время на дела и чувства, которые помогли бы мне двинуться дальше.

Don’t forget me I beg[59], причитает Адель. В лучших песнях о любви всегда заклинают помнить-о-забывании, без которого призрак чувства, не проигранный заново, не повторенный, продолжает дремать. И все песни печальны, ведь они знают: сколько бы раз их ни проигрывали, они закончатся, даже те, что, затихая, отрицают свою концовку. То немногое, что от тебя осталось, живет в прошлом. То, что у нас было, уже прекратилось, поэтому я жажду возможности переиграть, и я буду стремиться к этому всеми доступными способами, потому что кто-то, как ты, может появиться в любой момент. Адель замолкает, на очереди следующая — She may not be you… but she looks just like you…[60] Затем музыка заедает, распадается на отдельные куски. Официант идет сменить компакт-диск — и снова включает Адель. Компакт-диск? Устарел больше, чем играющая с него босанова, чье аналоговое звучание появилось задолго до ее цифрового ремастеринга.

Аналоговые звуковые волны и голоса исполнителей взаимодействуют с воздухом на виниле похожим образом: звук настолько телесный, что принято говорить о его «тепле» — теплый от голоса, еще не остывшего от любви, или от ненависти, или бог весть чего. Цифровые технологии преобразуют звук в код, работают над переводом чувств, в то время как аналоговые технологии мыслят аналогиями — воссоздают то реальное, что стоит за ними. Точно так же песни о любви аналогичны самой любви.

Когда помехи возникают на аналоговом носителе — из-за царапины или пыли, — звук искажается, но остается узнаваемо человеческим, а песня о любви, звучащая на виниле, постепенно теряет верность[61] из-за многократного контакта с повторяющей ее машиной. Некоторые любят аналоговый формат как раз за его человеческие несовершенства, за постепенную потерю памяти; цифровое же разбивается раз и навсегда, словно зеркало, и в каждом осколке — лишь один элемент голоса: паттерн, ничего человеческого. Для лучшего результата песню записывают на компакт-диск не один раз, а несколько — слоями. Если один не исправен, ему приходит на смену кусочек второго, затем третьего. Но если битых частей слишком много, память полностью выходит из строя. Там с самого начала могли быть ошибки, как на всех цифровых дисках, но мы не смогли бы их расслышать. Некоторые считают, что у цифры нет души.