Медленный распад или резкий обвал? Какой вид потери тебе по душе? И можем ли мы как-то сгладить разрыв, смягчить разрушительные последствия разочарования? Смотря какую технологию ты предпочтешь. Шумы и дрожь (дизеринг и джиттер) цифры[62] или плаванье и хрип (детонация) аналога[63]. Дизеринг располагает семплы (или кирпичики звука) с определенными интервалами, джиттер сглаживает цифровые прорехи, скачки от семпла к семплу, от шага к шагу. А детонация колеблет аналоговый звук под воздействием проигрывателя, на котором он воспроизводится. Так цифра или аналог? Консенсус таков: хороши оба, а верность (она же точность) воспроизведения во многом зависит от аппаратуры.

За пределами технологии CD (мы почти за ее пределами) мы упираемся в «стену памяти». Суть оперативной памяти (Random Access Memory, RAM) в том, что компьютеры читают быстрее, чем записывают — воспоминания проще воспроизвести, чем сохранить. А наше хранилище данных не поспевает за воспроизведением, за песнями и опытом, который они вызывают. Аналоговая память линейна: читает от внешнего края к центру, следуя за виниловой спиралью. Компакт-диски читают и записывают данные в нелинейном, но предопределенном порядке. Цифровая модель — оперативная память — умышленно не-нарративна. Она читает урывками, она «волатильна» (энергозависима). Может обратиться напрямую к эмоциям — как угодно жестко. К чему бы она ни обращалась так произвольно во время каждого воспроизведения (помимо памяти), это определяется волей не только слушателя, но и самой музыки.

Могу ли я продолжать знать тебя, опираясь только на воспоминания? Черпая из памяти, но отделяя тебя от ее свойств. Песня, проигранная вновь, и вызывает, и искажает воспоминание, как фоновое шипение винила, как фоновый шум в кафе, добавляя новый слой воспоминаний к музыкальным (вторые мне даже не принадлежат), выводят воспоминания из колеи новыми проигрываниями песен, которые вспоминают за меня.

Мне нравится думать, что я сама себе боль и счастье, но, возможно, я только фрагменты, которые помню, а помню я только то, что раз за разом проигрывалось. Чтобы что-то можно было переиграть, оно должно закончиться. И если я помню то, чего никогда не было, или неточно помню то, что было, то виновата не запись, а воспроизведение. Как и оперативная память, песни только указывают на информацию, но не хранят ее: воспоминания хранятся где-то еще, внутри слушателя. Но даже в человеческом теле (сердце, мозге) память — не единая сущность: сопутствующая событию эмоция хранится отдельно (в амигдале) от непосредственного воспоминания о событии (в гиппокампе), и всякий раз, когда в памяти всплывает сильная эмоция, выброс адреналина усиливает реакцию на это воспоминание. Возможно, кое-что из того, что я помню о нас, вообще не происходило или, по крайней мере, происходило не так, как я помню.

Наша память, твоя и моя, не была единой, всегда опиралась на костыли внешнего. Мы не дарили друг другу подарки, зато менялись музыкой, и песни нанизывались одна на другую, создавая аналогичные себе смыслы. Как в тот раз, когда ты напел мне одну песню, не о любви, но в ней было название места, где мы тогда были. Ты спел ее шутки ради, и это показалось мне проявлением любви, и, как ни странно, эту же песню пел мне однажды другой мужчина, тоже в шутку, хотя с ним мы в том месте не были. Это мало о чем говорит нам, разве что о том, что песни допускают передачу, перемещение. Слушая, как ты поешь, я решила, что это что-то значит. Я ошибалась. Или была права, но только в течение трех минут пятидесяти пяти секунд. В том-то и проблема, что ты отчасти состоишь из песен, которые мне присылал, и, переслушивая их в новых местах, я не знаю, приобретаешь ли ты новую реальность или бросаешь свою тень на мое здесь и сейчас. Я все искала, надеялась, что ты появишься и заселишь их собою.

Незадолго до нашего знакомства я впервые услышала песню «Always Looking». Я тогда искала кого-то, кем по случайному стечению обстоятельств стал ты, и ты зацепился за эту песню, словно карман за дверную ручку. Когда мы были вместе-не-вместе, я часто слушала ее, эту песню, и теперь, когда тебя нет, я всё так же ищу, всё так же прислушиваюсь, и если эта песня случайно играет на улице или в кафе, вижу в этом знак, вот только не знаю чего. Беда в том, что даже теперь мне продолжает казаться, что песни, которыми мы делились друг с другом, написал ты (или я), и я не уверена до конца, об одном ли мужчине поется во всех этих песнях, и ты ли этот мужчина, и все ли женщины в этих песнях — я.

Получая от тебя песни, я думала, ты отправлял мне всё, что в них умещается: от слов и настроения до нот и всплеска эмоций в голосе исполнителя, от треска винила до звуков глитча. Я намертво припаяла всё, что ты мне присылал, к твоему существу, почти уверовав в то, что ты создал всё это своими руками. Я не повторю эту ошибку. Переслушивая некоторые песни — те, в которых я знаю лишь строчку или припев, — я понимаю, что они совсем не о том, о чем, как мне казалось, в них пелось, некоторые из них даже не о любви.

Не знаю, почему слова не справляются без музыки и почему только их комбинация делает любое чувство достойным повторения. Я также не знаю, зачем ставят песни в кафе. Из страха, что мы, встретившись там, не сможем почувствовать что-то настолько же масштабное, емкое? Три минуты пятьдесят пять секунд — момент немногим дольше выдержки фотоаппарата в 1888 году. В этот год изобрели грампластинку. Фотографию делают, чтобы доказать реальность опыта, а проигрываемая песня доказывает реальность опыта на слушателе: я вспоминаю что-то, только когда к этому готова. Как и фотография, песня призывает воспринять опыт от начала до конца, каким бы грустным он ни был, и грустить становится интересно. Вот почему я боюсь новых песен (и новых книг тоже) — или, по крайней мере, мне так кажется, — а потом удивляюсь их легкости, тому, как они мне подходят или как я подхожу им. Я долго избегала новой музыки, особенно созданной женщинами — все эти альбомы менад: ревущие riot grrrls, отдающиеся боли, экстазу, или одинокие девушки, поющие свои песни под гитару, порывающие, срывающиеся. Никогда не хотела оказаться в каком-то из этих девичьих гетто. Но вот я здесь, а всё другое не имеет смысла. Поэтому не ставьте мне новые песни, песни, которые откроют мне что-то новое о себе. Еще одной истории мне не вынести. Разве остались еще какие-то хорошие мелодии? Я хочу старых песен, песен моих родителей, хочу эмоций, которые слышала тысячи раз. Я устала… Я больше не хочу слушать, вот только как перестать?

Я в баре. Могла бы напиться, чтобы не прокручивать воспоминания снова и снова, как менада: музыка, как и вино, пробуждала в них маниакальную одержимость. Именно музыка свела их с ума — наказание за отказ последовать за Дионисом, богом музыки, но не таким, как Аполлон. Дионис — бог рейва, запевала в пабе. Он чувствует себя как дома среди сочащихся джином группиз. Менады разорвали в клочья рок-бога Орфея, а после не могли вспомнить, что натворили. Вдоволь напившись и напевшись, они уничтожили то, что любили, ибо в своем безумии они обрели некую ясность сознания: их влечение было им во вред.