Потом, ровно так же, как в Ницце — выше идти некуда, если только я не собираюсь заплатить за вход в зáмок, а единственный способ попасть внутрь без билета — это оплатить обед в ресторане внутри крепостной стены: новая терраса окружена современным рвом со стеклом вместо воды на дне, табличка обещает «прекрасный вид», но увидеть его можно, только если вы в равной степени голодны и богаты. На вершине стоят женщины-близнецы, шестидесяти лет с небольшим, с одинаковыми стрижками. Они одеты в идентичные розовые спортивные костюмы, такие они могли бы носить и лет в пять.

У подножия холма — турецкие бани «Рудаш», которые я выбрала потому, что в Будапеште они самые старые и правда были турецкими — когда город был не евросоюзным, не советским, не австро-, а османо-венгерским. Здание на ремонте, спрятано за пластиковой завесой и эстакадой, ведущей к обновленному мосту Эржебет. Входной билет стоит недорого, но, когда я была в городе в прошлый раз, у меня не было ни времени, ни денег, ни даже возможности сориентироваться; уже тогда мне отчего-то казалось, что отмокать в термальной и, как сообщает сайт, слегка радиоактивной воде мне бы понравилось, хоть и такого опыта у меня прежде не было, хотя с тех пор я многократно проделывала это в разных городах мира.

Каменный интерьер внутри купален шероховатый, как древняя кожа, а потолок над главным бассейном сводчатый, как в церкви. В одном из концов залы — каменный умывальник (вместо купели) с закрепленным над ним краном и с надписью, обещающей что-то связанное со здоровьем или молодостью. Хотя я не могу прочитать, что именно там написано, я доверху наполняю свою пластиковую бутылку, ибо — чем бы это ни было, я это хочу.

Здоровье? Молодость? Возраст — слон, которого сложно не приметить, седой, морщинистый, Дориан-грей, он слишком много времени проводит в термах средних температур для среднего возраста — 38, 40, 42, — для большинства завсегдатаев эти годы давно позади. Они хладнокровны и медлительны, их сморщенные резиновые шапочки прикрывают проплешины, как клоунские парики. Их приращение видимо. Но стоит мне подкрасться к ним ближе, как расстояние от меня до них сокращается настолько, что я вижу стыки, могу четко представить, как время сокращает разрыв между нами. Однажды я тоже буду там. Но не сейчас.

Седовласый старик в плавках, почти прозрачных от частой носки, согнулся пополам, сидит под трубой, термальная вода каскадом льется ему на спину. Он направляет шланг себе на плечи, позволяя воде ласкать его. Он заботится о себе. Больше некому.

В последний раз, когда я тебя видела, я помню, как придержала тебя за руку, когда ты поскользнулся на ступеньках — оправданная тактильность. Нас тут же обогнала девушка в коротких обтягивающих шортах, ягодицы — изящное продолжение ног. Ты показал непристойный жест. Ты всегда давал мне знать, что молодость принадлежит тебе, даже если сам ты уже не молод.

Ты снял очки, сказал: «Ну конечно, я выгляжу на двадцать восемь».

Может и так, только ты не добавил: «Я просто дурачусь».

Останавливать мгновенье любовью — занятие для подростков. Такое не должно происходить в моем возрасте или твоем, но если происходит, то это комично. Как бы мы смогли преодолеть целую жизнь между нами, в течение которой каждый из нас понимал любовь по-своему?

Но подожди, что же это? Средневековые хроники?

В моих глазах среди пути земного?[51]

Земную жизнь пройдя до половины?[52]

Хроническое! (В школе хроническим называли что-то дрянное, но только мальчики — девочки следили за языком.) Хроническое! Не смеши меня.

Я буду хохотать, как Медуза, хотя в здешних водах они не водятся.

Теплая «живая вода» в моей бутылке. Делаю глоток, полная решимости терпеть до конца, но вода слишком серная на вкус. Я скорее готова состариться, чем допить ее. Может, в этом подвох — невозможно выпить достаточно, чтобы она подействовала?

Иду вдоль реки от купален, встречаю кафе с открытой террасой и с видом на Дунай. Ем (снова!). Заказываю жареного карпа, потому что однажды ела его в Словакии много лет назад, выловленного из вот этой же реки, когда вода в ней еще была коричневой и, вероятно, слегка радиоактивной. Я разочарована. Что бы я ни заказала, это не то же самое. Завтра я уезжаю: у меня был только один шанс всё исправить. Вдобавок ко всему за столиком у меня за спиной скрипучий венгерский голос по-английски злобно шутит о цыганах, я оборачиваюсь, чтобы одарить говорящую презрением, но поражаюсь тому, насколько она молода и более того — красива той особенной, свойственной только молодым красотой: высокая, стройная, с темно-русыми волосами и ровными белыми зубами, в обрезанных, едва касающихся верхней части ее медовых ножек шортах и футболке с надписью МАЙАМИ (окажется ли она там когда-то?). Это та же девушка, что была на мосту, всё так же обращена лицом к своей не такой симпатичной подруге, чья навороченная камера лежит рядом с тарелкой. У красивой девушки модельная внешность: и девичье, и женское лицо одновременно, с щек уже сошла юношеская припухлость. Оттого, что она такая красивая и такая молодая, я особенно потрясена и осуждаю ее сильнее, чем если бы она была старше и некрасивее.

Когда я была здесь в прошлый раз, мне было столько же лет, сколько ей, а еще через бог знает сколько лет я снова вернусь в Будапешт, и у меня прибавится знаний и убавится внешности: компромисс. Я всего лишь материал, и время работает с ним вот так, в обоих направлениях. Избежать этого удела можно только в сказке: те умудренные девушки из книг — или просто мы не ждем от девушек многого? Когда я была здесь в последний раз, я должна была что-то да знать. Я получила диплом, в моей голове было полно вещей, которые должны были иногда изливаться из моего рта потоком речи, и по крайней мере некоторые из них должны были нести какой-то смысл, но какой именно — уже не помню. Столько времени проведено за разговорами, и я могу вспомнить само ощущение, но ничего из того, что говорила. Дело снова в этом промежутке — он делает это воспоминанием.

Теперь я говорю реже, и чем меньше слов вылетает, тем больше они значат. Стареть ужасно до тех пор, пока каждое отдельное словосочетание не начинает вмещать больше, чем предложение, которое содержит его. И наконец каждое слово — нагруженное воспоминаниями, чтением, опытом, — вызывает в воображении множество других, как узел с сотней ответвлений. Теперь у каждого слова больше выступов и они острее: твои слова теперь заметнее, ведь их стало меньше и приходят они реже, хотя ты всё еще мне пишешь. Как много слов у нас было раньше, а теперь мы стали односложными! И выделяется каждое: чем скуднее, тем различимее, они смещают фокус, затрудняют понимание того, как далеко ты от меня.

Не нужно больше слов, прошу, я больше не в том возрасте. Слова — для молодых.

Мы — примитивные создания, летим на свет. На обратном пути суперлуние отражается в сферах уличных фонарей. Напротив дорогих прибрежных отелей сидят торговцы, увешанные КРУЖЕВНЫМИ СКАТЕРТЯМИ РУЧНОЙ РАБОТЫ, равнодушно смотрят на туристов, ужинающих на террасах гостиниц. Туристы оглядываются на них, спрятаться негде.

А потом шум, а потом вечеринки. Будапешт полон, полнее, чем если бы здесь были только местные жители. Я потеряла счет времени. Уже поздно. Должно быть — так и есть! — вечер субботы. Время наступает для каждого из нас с разной скоростью, но мы хотя бы сходимся в том, какой сегодня день недели. Люди приезжают сюда на девичники и мальчишники, чтобы потянуть время в этом просторном настоящем.

На всех парах несутся в оседлую жизнь, торопятся состариться, назначить дату. А пока — разрядить обстановку дикостью, предопределенной ритуальной дикостью, внутри которой, однако, может случиться много непредсказуемого.