Даже у Димы Шишкина, повидавшего и не такое, все внутри заклокотало. Вместе с чеченцами они, преисполненные неземного гнева, не вошли, а влетели в дом, где засели националисты, и уложили всех преступников до единого.

– Ребенку! Ребенку в голову! Мать его разэдак… – сокрушались позже чеченские бойцы. – Как такое возможно? За что? Зачем? Во имя чего?

– Когда они чувствуют, что захлебываются от нашего наступления – начинают стрелять по мирным. – Ответил Шишкин.

– Но почему?

– Потому что тогда мы останавливаемся, как сегодня, вывозим и выносим раненых, оказываем помощь. Так они выигрывают время.

– Но ведь это мирные люди, дети…

– Вы все еще пытаетесь понять их с человеческой точки зрения, забывая о том, что перед вами не люди.

– Это нелюди, зверье хуже шакалов, это точно!

– Шакалы!

Они стояли у костра, разожженном пожилой женщиной в шерстяном платке и старом поношенном пальто с большими заплатами на локтях. Причитая, она рассказывала о том, как они выживали все последние недели, как по ночам искали воду и съестное, как все, что находили, в первую очередь отдавали детям и раненым. Ребята лет пятнадцати-семнадцати пробовали выходить из дома – потехи ради снайперы стреляли им то в ноги, то в голову. Раненых уже увезли, увезли и многие семьи с детьми, но старики очень часто оставались в своих нетопленных квартирах без окон, света, воды, отказываясь покидать развороченный войной город.

– Когда доживете до наших лет, и вы нас поймете. – Отвечали они словно заученные всюду одни и те же слова в ответ на уговоры уехать подальше от боевых действий. Самым удивительным в этих людях для Шишкина и других солдат было то, что они не обвиняли российских и донецких бойцов в своих бедах, не винили их в развязывании кровопролитной войны. Наоборот, всегда встречали ласково, как родных, и в ласке этой была заключена именно истинная русская теплота, а не украинское лукавство.

Каждое слово, каждый жест, каждая черточка в выражении глаз, грустных полуулыбок – все свидетельствовало о том, что они заждались, измучились, но все-таки дождались своих, и счастье, тихое ликование оттого, что все-таки именно дождались, заслоняло собой невзгоды и тревогу о разрушенном быте, жилье, распорядке жизни.

Вдруг из подъезда вышла молодая женщина с девочкой лет пяти. Неумытые, с взлохмаченными волосами, в потрепанной одежде, они неуверенно подошли к бойцам и держались скромно, смущаясь, девочка при обращении к ней Шишкина и вовсе уткнулась матери в брюки и не могла показать лица. Вскоре женщина попросила Дмитрия, и сразу стала ясна причина ее смятения и смущения:

– Возьмите, пожалуйста, эту записку… В ней я указала свое имя и имя дочери… Мой молодой человек, он, понимаете… – Тут она особенно заволновалась, потому что слова стали даваться ей с большим трудом. – Он сейчас в России и не знает, живы ли мы. Связи нет, я не могу даже написать ему. Я оставила там его телефон, свяжитесь, с ним, прошу вас…

– Передать, что вы живы-здоровы? – Предупредил ее просьбу Шишкин.

– Да, пожалуйста.

Кажется, впервые за долгие недели молодая женщина улыбнулась. Смоляные волосы, темные дуги бровей, угловатое лицо, совсем тонкие ноги – должно быть, она была бы прекрасна, если бы не эта проклятая война, подумал про себя Дмитрий. Где-то там, не так далеко его ждали его собственная жена, дочь, мать… Как понятна, как близка ему показалась ее просьба: как сходил бы с ума он, будь они на месте этих людей.

– Почему вы не эвакуировались вместе со всеми?

– Здесь наш дом. И мы просто счастливы…

Но договорить она не успела. Говорят, что свой снаряд ты не услышишь: так вышло и в этот раз. Оглушительный взрыв, ужасающий по своей внезапности. Все люди, как по заклинанию, мгновенно припали к земле, и те, кто остался жив, терял сознание от шума в ушах и наступившей вместе с ним временной глухоты. Тошнотворный дым простерся над двором, он окутал видавший виды мангал и давно изломанные качели, обрубки деревьев, глазницы первых этажей, обстрелянные и давно развороченные взрывами автомобили. Но лишь только дым развеялся, бойцы бросились к раненым и упавшим на землю женщинам и девочке. Старушка отделалась сильным испугом, но ее дочь и внучка – обе погибли от осколков.

Злосчастная судьба, когда же ты перестанешь упиваться людской болью и прекратишь играть их словами и желаниями, воплощая в жизнь все самое страшное из их собственных мыслей? Что есть тебе в том забавного? Что есть в тебе том полезного?.. Почему жуткий яд жизни, ее зловонная изнанка питают тебя и отчего ты не ведаешь насыщения?..

Шишкин сжал в руке что-то, о чем он уже успел забыть, а затем разжал шершавую ладонь – с большим трудом, как будто пальцы одеревенели – и вдруг увидел номер телефона и чьи-то женские имена. Да, он позвонит тому парню, позвонит. Но вовсе не для того, чтобы рассказать, что его девушка и ее дочь выжили в осаде Мариуполя.

Лиза потеряла в пыточной все средства связи, а назад к мирным пути не было: Панько всегда держал ее при себе, под охраной, как будто или прекрасно знал, что ее похитили и привезли в «библиотеку» за дело, или просто не доверял ей, опасался предательства.

Будь на ее месте другая женщина – давно бы отправилась на свет иной, но не Елизавета. Насмешница со стальными нервами, она лгала так умело, так искренне, словно молитву читала – ни единым намеком не выдавая себя. В душе она даже упивалась собственным умением задурить Панько голову – никто другой в целом мире не смог бы околдовать его так, как это делала она. С ним она была ненавистницей всего русского, националисткой, прославляющей Бандеру, Шухевича, Гитлера. А главное, она так страстно изображала влюбленную женщину, так рьяно отдавалась вдруг возникшим из ниоткуда чувствам, подогреваемым военными действиями, что окончательно приковала к себе Панько.

Так она думала. Так полагала. Однако всему наступает конец.

Они безнадежно отступали, приближаясь к «Азовстали», их позиции разбивали и разбивали, как бы они ни прятали орудия и технику, казалось, у русских везде были камеры или шпионы, или их дроны так точно передавали данные.

Всякую ночь Панько и Лиза, меняли здания, кровати, наконец, спали просто на полу в опустевших детских садах, больницах, школах, роддомах – но всегда вместе, в обнимку, укрывшись от взглядов других, будто не существовало ничего и никого кроме них двоих. Этой ночью, убедившись, что Панько спит, Лиза как обычно потянулась к его телефону – она разблокировала его, поднесла камеру к его лицу, а затем быстро отправила новые координаты в русский штаб, выключила и спрятала его обратно «возлюбленному» во внутренний карман куртки.

Однако в этот раз она не успела отвести руку: Панько, казалось спал, даже храпел, как вдруг рука его молниеносной хваткой стиснула ее запястье, Лиза бросила несколько удивленный взгляд на его спящее отекшее лицо, и лишь только она сделала это, как он раскрыл глаза: как пронзителен был его острый взгляд!

– Попалась, продажная!

В следующие несколько минут произошла череда странных, неразумных действий, длившихся, казалось, не минуты – мгновения, так велик был накал страстей. Лиза попробовала было отпрянуть от Панько с лицом холодным и невозмутимым, хотела было даже посмеяться над его «вздорными» подозрениями, но он, извергая десятиэтажные маты, сам не помня себя принялся душить ее. Она сопротивлялась, боролась изо всех сил, царапалась, за что получала удары то по лицу, то в живот, и с каждым мгновением сопротивление ее гасло, как и угасали и силы ее. Он побеждал.

Лиза уже теряла сознание, как вдруг что-то разумное и холодное темной искрой вспыхнуло в голове Панько, и он остановился, перестал душить ее.

– Довольно с тебя! Так легко не отмучаешься. Я буду истязать тебя каждый день до конца твоих дней, поняла, такая-сякая… – И опять он принялся материться и избивать ее.

Каждый день новый дом Мариуполя переходил в руки Народной милиции и российских войск, стоявших уже под Киевом и другими городами советско-российских земель. Зачастую заходить в захваченные нацистами квартиры приходилось с балконов, а затем зачищать от них этаж за этажом.