В начале марта на проспекте Победы произошло очередное чудовищное событие, свидетельствующее о характере государственности Украины. Шишкин с товарищами столкнулся с боевиками, гнавшими впереди себя около трехсот мирных жителей. При виде противника террористы открыли огонь по мирным людям, использовавшимися ими как «живой щит». Но бойцы ДНР немедленно распределились так, чтобы обойти боевиков с флангов и ударить им в тыл. Пленных и не думали брать.

И все же нескольким боевикам удалось скрыться, и Дима, преследуя одного из них, но так и не сумев подстрелить его, успел увидеть лицо нациста, когда тот обернулся. А когда увидел, мороз прошел по всему телу. Казалось, он увидел собственного двойника! Что это было: игра воображения, больного от страшных дней войны или что-то другое, что-то непременно важное, значимое для него? Ему мерещилось, что он что-то забыл в прошлой жизни, и вот теперь оно всплыло в виде этого двойника, работающего на врага и совершающего все те поступки, которые он, Дима, ненавидел, и за которые расстреливал бы – будь его воля – без суда и следствия, прямо на месте, везде и всюду, как бич небес, не щадя преступников.

Но забота о раненых и убитых, а также о спасенных в тот день на проспекте Победы мирных жителях отвлекла мысли от этого поистине странного и двусмысленного случая, и Дима вскоре забыл о двойнике как о видении, словно все это лишь померещилось его воспаленному от вида бесконечной крови и разрушений уму.

Вскоре войска ДНР освободили квартал Осоавиахима, одновременно осуществив работу по обезвреживанию тысяч мин и снарядов. Во всех школах и детских садах до единого нацисты оборудовали опорные пункты, они захватили также больницы и роддома. Украинские СМИ постоянно распространяли лживые сведения об обстрелах российскими войсками больниц, роддомов, но все удары приходились лишь по бывшим гражданским объектам, захваченным ныне боевиками.

Сколько маленьких и больших трагедий произошло в эти недели, не счесть! Драмтеатр, куда привез заложников Парфен, разорвало изнутри: взорвалась заложенная боевиками мина на нижних этажах. Сам Парфен участвовал в минировании многих административных зданий, в том числе и этого.

Но кольцо вокруг города по-прежнему сжималось все плотнее, был освобожден аэропорт, Волноваха, Мангуш, Володарское, здание администрации. Люди, вызволенные из нацистского плена, массово покидали город, волонтеры вывозили потерянных животных. Но среди верениц автомобилей, уезжающих в сторону Мелитополя, попадались машины с нацистами, переодетыми в гражданскую одежду. «Азовцы14», как и их предшественники из ОУН15, словно скованные витком истории, оказались не готовы к настоящим сражениям, и годились лишь для выполнения карательных заданий.

К концу марта российские воска и Народная милиция ДНР освободили жилые кварталы города, аэропорт, здание администрации, и в начале апреля осталось три главных очага сопротивления: порт, «Азовсталь» и некоторые районы в центре города. В эти же дни страны НАТО предприняли безуспешные попытки отправить вертолеты МИ-8 для эвакуации главарей «азовцев16», но их сбили на подлете к городу.

В эти дни «азовцы17» еще пытались предпринимать боевые вылазки с завода, словно прощупывая прочность кольца окружения, но их тут же гнали обратно на огромные производственные просторы, сравнимые по площади с целым городом: со своей сложной архитектурой, улицами, переулками, безлюдными сооружениями, где на любом этаже и из любого окна могла исходить угроза для наших бойцов, а главное, со сложной системой подвалов и бункеров.

В этот день Шишкин вновь столкнулся с «азовцами»18, короткими перебежками подступающими к нашим позициям, и вновь он с товарищами погнал их обратно в полуруины завода. Однако тогда, когда другие уже пали от пуль, один из солдат все время ускользал от Дмитрия. Изворотливый и ловкий, он стрелял метко, умудрился даже ранить его сослуживца. Пока двое других товарищей на наспех сооруженных носилках уносили раненого, Шишкин проник в полуразрушенное здание, в котором скрылся недруг, и затаился. Там, где был когда-то, вероятнее всего, большой цех, открывался хороший обзор на происходящее, здесь он и надеялся поймать ловкача.

Он чуть приподнял каску на дубинке – так, чтобы она была видна врагу. Раздались выстрелы, каска полетела по полу. Шишкин замер и вжался в полуразрушенную стену, казалось, он не дышал – так ждал, когда нацист откроется ему. И действительно, не прошло и минуты, как солдат, вероятно, решивший, что подстрелил его, высунулся из укрытия и, судя звуку шагов, стал приближаться. Шишкин не торопился, как бы ему ни хотелось прервать напряжение автоматной очередью, он все выжидал, мысленно убеждая себя, что времени была еще целая тьма. Пот струился по лбу и капал с бровей, но он не замечал его назойливости, не замечал ничего: жажда уничтожить нациста объяла его настолько, что секунды промчались за одно мгновение, словно кто-то перемотал вперед время. И вот он вскинул автомат, разогнул колени и взял на прицел нациста, замершего в десяти шагах от него. Но и нацист держал автомат наготове, как будто заранее прочитав мысли Шишкина и разгадав, что ему устроена ловушка.

А все же никто из двоих не стрелял: оба замерли в нерешительности, забыв о счете времени, забыв об опасности, в конце концов. Что-то страшное разразилось в том токе, что бежал теперь в их взглядах, соединяясь неистовой вспышкой где-то по середине между ними. Никаким словам неподвластно выразить то, что выражали теперь их взгляды… ведь каждый смотрел на своего двойника!

Казалось, память со скрежетом расцарапывала картонные стены, чтобы пробраться к разгадке столь странного происшествия, к его смыслу. Каждый силился вспомнить, но думал, что не мог ни вспомнить, ни понять, пока в глубине ума память вершила свое дело, разматывая бесконечный комок событий прошедших лет, и лишь только комок размотался настолько, чтобы все расставить на свои места, как каждый из них вдруг понял, кто был перед ним. И словно по колдовству, злому, злорадному, в каждом это случилось одновременно. Смятению, непониманию, озадаченности, пришли на смену – муки памяти, но и они наконец сменились совершенным прозрением.

– Парфен!

– Димка!

Как они были похожи, даже теперь, спустя столько лет, измотанные, поседевшие, постаревшие – но как по-разному постаревшие, один – от избытка наркотиков, другой – от волнений и тревог военной жизни. Шишкин глядел в свое зеркало, но зеркало казалось ему теперь – при ближайшем рассмотрении – искаженным, вроде те же маленькие вдавленные в лицо глаза, но каким сволочным блеском они горели, вроде тот же рот с пухлыми губами и складками над ним, но рот жесткий, злой, напоминавший хищнический оскал. Водопад мыслей и слов захлестнул Дмитрия, но и за ним, как стук сердца, неотступно бился неумолимый вопрос. Вопрос этот был о том, кто из них выстрелит первым, кто станет тем подлецом, что подстрелит родного брата.

Шишкин все эти годы полагал, что двоюродный брат жил в Европе с семьей и, хоть и был трусом, но не был изменником, изувером. И в самом жутком кошмаре не мог он представить, что тот, дончанин, станет предателем, нацистом? Наконец правильные слова пробились сквозь тьму потрясения и отчаяния от столь чудовищного открытия. Шишкин крикнул:

– Сдавайся! Медленно автомат на пол и руки – за голову.

Но тот не шевелился, тогда Шишкин продолжил говорить:

– Другого пути все равно нет. Вы в полном…

Но последние слова так и не были произнесены: раздалась, как шквал, автоматная очередь, и Шишкин сначала неестественно замер в воздухе, раскинув руки, а затем упал.

Парфен, должно быть, в глубине того самого места, где когда-то зиждилась у него душа, был настолько потрясен собственным поступком и необратимой силой его, что опрометью бросился прочь, как можно дальше от тела собственного брата, чтобы не видеть его мертвым, не закрывать ему веки, не глядеть в его простое, доброе, бесхитростное и человечное, навсегда застывшее лицо. Родное лицо! Забыть, выкинуть из памяти, как и все то важное, что он уже успел выкинуть из нее, чтобы доблестный и честный лик Митьки никогда не преследовал его, не снился по ночам, будто не было ничего, ничего, никогда. Он не плакал, и вроде не ощущал почти ничего, ведь давно научился бесчувствию, а все ж-таки в груди давило, какая-то горечь стискивала нутро, подступала к горлу.