– На Донбассе совершенно отмороженные люди, – настаивал на своем Паншоян. Томный взгляд его преобразился, стал озлобленным, а голос звучал так нахраписто, что я невольно вступился за Катю.

– Нет, Артур, Катя права. Руководство Донецкой республики, быть может, как ты и говоришь, отмороженное, но не все люди, что живут там. Большинство и не хочет, чтобы шла Гражданская война. Они и не хотят отделяться.

– Да наверняка большинство проклинает Россию за то, что она ввела свои войска.

– Россия ввела свои войска намного позже, чем они отделились от Украины. По сути, Россия только сейчас стала оказывать помощь, когда ДНР стали настойчиво просить об этом. – Вновь пожала плечами Катя.

Я взглядом обжог ее, постаравшись вложить в него как можно больше укоризны, дать понять ей, что нельзя отвечать Артуру или кому бы то ни было, что нужно позволить мне увести разговор в другое русло, но она не поняла или сделала вид, что не поняла моей бессловесной мольбы.

– А вообще, если хочешь знать, кто именно совершил международное преступление, ищи того, кому это выгодно. – Голос Кати вдруг стал запальчивым, сильным, как будто она вспомнила что-то, что было очень уместно и многое объясняло.

– Так и выгодно это ДНР, – засмеялся Леша, и на бледном лице его явственнее зачернели многочисленные родинки. Катя бросила на него странный взгляд, будто говорящий: неужели и ты против меня?

– Почему вдруг? – Спросила она.

– Так – они запугивают общественность.

Катя засмеялась:

– Выгодно это прежде всего тем, кто ввел сразу после этого свои санкции и настроил всех против ДНР. Заметьте, еще даже близко не готовы результаты расследования, а уже все, кто только мог на Западе, высказался, что это был Донецк. И теперь вам уже не кажутся страшными бомбежки Донбасса, гибель детей, женщин, Горловка, – на последних словах Катя сглотнула подступившие к горлу комом слезы, ведь прошло всего несколько дней после того, как она узнала о Горловской Мадонне, юной маме с десятимесячной дочерью, маме, которая прижимала к груди мертвого младенца, медленно умирая от потери крови, когда у нее оторвало ноги. – Вы жалеете голландских детей, убитых по заказу Запада, но вы не жалеете русских детей, навсегда искалеченных и убитых по заказу того же Запада. Подобное разделение людей – преступно.

– Что же ты предлагаешь, – ответила Валя, уже совсем не скрывая издевки в голосе, – не жалеть голландских детей?

– Нет, я предлагаю совсем другое. Либо жалейте всех детей, либо не жалейте – никого.

– Будут готовы результаты расследования, и ты убедишься, что выстрел был со стороны Донецка, – ответила Валя.

– Не сомневаюсь в этом.

Валя вскинула брови; ответ Кати был непонятен ей.

– Ведь Россию до расследования не допустили.

Валя сжала губы от досады; все молчали, стало совсем неловко. Не помню, кто и как оживил этот праздник, кто оказался мудрее и увел разговор подальше от этой спорной и чувствительной темы: быть может, это был Леша, быть может, я сам. Вот только было рано радоваться, ведь столь ужасное начало дня не могло повлечь за собой ничего путного. Катя же утянула меня домой почти сразу после этого неприятного разговора.

Рядом с домом мы зашли в магазин, где я в очередной раз накричал на продавщицу, вина которой только в том и заключалась, что под конец дня она плохо поняла меня и пробила не те жевательные конфеты. Вся подлость в том, что я знал, что она была уставшей, и что был поздний вечер, и что я не имел права орать на нее, но какая-то сила внутри меня заставляла меня извергать оскорбительные замечания одно за другим.

После этого у Кати стал совсем хмурый, неживой взгляд, она едва отвечала мне, словно ее пытали и насильственно заставляли быть со мной в моем районе, заставляли проводить вечер в моей квартире. Тогда-то она изрекла то, чего я боялся больше всего:

– Послушай, Саш, ничего не выйдет. Я так больше не могу. Мы тратим время впустую.

Стоит ли говорить, что она не выносила хамства, грубости, ссор, столкновений. Катя даже отзывы отрицательные отказывалась писать, как и ставить низкие оценки опоздавшим курьерам, таксистам, не знающим дороги и пропускающим съезды. Я часто давил на нее, требуя, чтобы она оставила отзыв о некачественной вещи или услуге, но она неизменно отвечала одно:

– Человек, как и производитель, должен иметь право на ошибку. Если каждый из нас будет постоянно оценивать всяк и всякого, то люди лишатся такого права. Мне, например, было бы неприятно узнать, что из-за моей единственной оценки человек не получил премию или вылетел с работы. Так лучше не ставить оценки, простить, забыть, дать ему возможность исправиться и набраться опыта.

Да, такова была моя чудачка Катя: вся она была словно соткана из каких-то странных нелогичных суждений, каждое из которых шло вразрез с умозаключениями современного человека. Но я любил ее такой еще больше, ее странности делали Катю особенной, а главное, все это время я прекрасно осознавал, что мое хамство было для нее нестерпимо, но ничего не мог поделать с собой. Стало быть, она всегда была права, стало быть, ничего хорошего из наших отношений не могло сложиться. Я был неспособен переродиться, преобразиться, перевоспитать себя, да и, честно говоря, не совсем хотел меняться. Если я перестал бы ставить других на место и учить жизни, если каждый человек перестал бы, то мир погряз бы в беспорядке, так я полагал.

А все-таки через неделю после того, как Катя озвучила свое требование не звонить ей больше, я вновь стал преследовать ее. Безвольное существо, в тот миг я был себе жалок и отвратителен, изо всех сил пытался стегать себя этими хлесткими упреками, чтобы оправиться от случившегося и перестать страдать, но сколь мало это помогало! Я просто не мог представить своей дальнейшей жизни без Кати и, всякий раз как обещал себе не посещать сайт консерватории и не смотреть афишу, нарушал данное себе слово. И вот начинался концерт, а я был уже в зале. Катина музыка, как и прежде, манила и очаровывала, околдовывала, завораживала настолько, что я глядел на свою возлюбленную издали, будучи не в силах оторвать взор, будучи в совершенном плену ее легких мелодий и восхитительных звуков.

Лето четырнадцатого года обернулось для ополченцев почти полным окружением со стороны сил АТО, в ходе успешного наступления сокративших земли сепаратистов в четыре раза. И все же, несмотря на крайне затруднительное положение, нехватку живой силы и техники, боеприпасов к началу августа, это был не конец. Вскоре Донбасс получил значительные подкрепления, и уже в сентябре расклад полностью переменился: в котле теперь оказалась украинская армия. Следом за этим знаменательным для Донецка и Луганска событием между сторонами было заключено соглашение о перемирии.

Как это ни покажется читателю странным, именно тогда-то Карина и Парфен огласили свое давно вымученное, рожденное в долгих семейных спорах решение Лопатиным: они с детьми навсегда уезжали в Испанию. Известие это обрушилось на родителей как гром среди ясного неба, и Вера Александровна с ужасом поправляла на глазах очки в старомодной оправе, едва сдерживая быстро проступающие на глаза слезы. Семен Владимирович оторвался от телевизора и газет и, сидя в кресле, только глядел то на сына, то на невестку, пытаясь, вероятно понять, насколько сильна была их решимость уехать, и не случится ли так, что после недолгого обсуждения сын передумает.

В то же время Парфен не мог не поймать себя на неуместной мысли о том, что и отец, и мать имели выражение лиц растерянное и даже глупое, и от этого ему стало неприятно. Казалось, он должен был извиняться и оправдываться перед ними тогда, когда ничего дурного не сделал и не намеревался совершить, а они со своими закостенелыми взглядами заранее были настроены против и были неспособны понять его.

Сентябрьское солнце клонилось к земле, проникая в окна наискось, мягкими и теплыми лучами стелясь по полу. Оно рисовало благодушные тени на лицах, и оттого было так непохоже, что кто-то мог по доброй воле покинуть их уютную квартиру, новый дом, красивый город, город воинской и трудовой славы.