9 мая 2014 года в Мариуполе случились кровопролитные и многогранные события, смысл которых сводился к тому, что жители отказывались от навязываемой новым режимом идеологии восхваления Гитлера и Бандеры. Украинцам законодательно запретили праздновать День Победы, носить символику Великой Отечественной войны и Советского Союза. Учителям грозило наказание в виде тюремного заключения до трех лет в случае упоминания Великой Отечественной войны на уроках в положительном ключе. Даже ветеранов войны – и тех запугивали и не позволяли им праздновать 9 мая.

Тогда в Мариуполь прибыли представители правого сектора для того, чтобы испортить праздник, они набросились на митингующих в честь Дня победы и стали срывать с людей георгиевские ленточки, устраивать потасовки и драки. Вопреки воле руководства милиция города отказалась выполнять приказ разгонять мирный митинг. Тогда новый начальник милиции Валерий Андрощук попросил помощи нацгвардии, в ход пошло оружие, и столкновения закончились тем, отделение милиции было захвачено, а милиционеры Мариуполя были убиты. Убиты лишь за то, что не подняли руки на мирных безоружных горожан, праздновавших День Победы.

Почему этот день значил столь многое для этих пожилых и молодых, и не очень молодых людей Донбасса? Большинство из них знало о войне лишь по рассказам близких и из выборочно прочтенных книг или фильмов. Хуже того, эти люди жили на Украине, в государстве, где так или иначе распространялась пропаганда бандеровской версии событий Великой Отечественной войны. Так почему эти люди, вопреки гнету безудержной пропаганды, вопреки новым учебникам, появлявшимся, как грибы после дождя, с извращенной историей народа, вопреки новомодным художественным книгам, оплевывающим героев той войны, шли и шли на митинг и праздновали столь болезненный для нацистов День 9 мая?

Им почти неоткуда было почерпнуть достоверные сведения о прошлом за последние двадцать лет, они могли сколько угодно разочароваться в рассказах предков за два десятилетия, но они… отчего-то не сделали этого. Быть может, это беззвучные слезы в глазах дедов и бабушек, быть может, это неподвластная воле дрожь в голосах стариков, что появлялись всякий раз, как они начинали говорить о былом – потому как самое невыразимое всегда выразительнее любых слов. И эти слезы в глазах, и ком в горле, и дрожь в голосе – пропечатались в памяти навеки, как электрические связи, что вспыхивают неожиданно в уме именно тогда, когда только они и нужны. И никакие потуги пропагандистов не в силах превозмочь столь яркую вспышку света, что осеняет память и возвращает проникновенные дни детства или юности, проведенные с ветеранами, в тончайших подробностях, во всем многообразии чувств и переживаний.

А быть может, это трепетное отношение близких и дорогих, кого уж давно не было в живых, ко всему, что было связано с войной, или безграничное уважение к предкам, к их подвигу, лишениям, к их боли и стойкости в те полные тяжких испытаний годы.

Или, быть может, это была просто любовь, негасимая, вечная, к тем, кто нянчил, кто воспитывал их и кого уж давно не было на этом свете: как можно было предать тех, кого так любил и уж не мог вернуть, как можно было оплевать самую их память, как можно было зачеркнуть их подвиг, в конце концов… как можно было не поверить им, близким, родным, добрым, мудрым, знавшим о войне не по картинкам из книг, а поверить чужим полулюдям в дорогих костюмах с экранов телевизоров, поверить тупым и пошлым изуверам в масках с битами и коктейлями Молотова в руках, кто ничего не знал и никогда не узнает о войне? Должно быть, чтобы разувериться в собственных дедах и бабушках, нужно было потерять разум, изъять из себя напрочь душу, надругаться над собой так, как надругаться можешь лишь ты один…

Эти напасти по счастию обошли стороной жителей Мариуполя, как и большинство других людей Донбасса, Запорожья, Крыма, Херсона, поэтому они с ужасом взирали на произвол, учиненный правым сектором в этот священный для них день.

На памятном референдуме об объявлении независимости Донецкой Народной Республики жители Мариуполя почти единогласно проголосовали за отделение от Украины и отмежевание от незаконно установленного украинско-нацистского режима. Однако счастье горожан было недолгим: вскоре вместе с тяжелой техникой в Мариуполь вошел батальон «Азов7», и уже к середине июня все представители ДНР были выбиты из административных зданий. Начались аресты, преследования инакомыслящих, пытки, зверские убийства, бессчетные изнасилования – словом, все то, что сопровождает оккупацию города иноземными захватчиками, чуждыми по духу и вере местному населению.

«Азовцы8» чувствовали свою полную безнаказанность и вседозволенность, упивались безграничной властью над огромным городом. Новые «хозяева» Мариуполя увозили всех, причастных к референдуму, выборам, муниципальной работе, в печально известную пыточную «Библиотеку», расположенную в здании аэропорта, откуда почти никто из них не выбрался живым. Позже в «Библиотеку» стали увозить и людей, далеких от политики, исключительно за мзду – нацисты расправлялись с конкурентами в бизнесе для тех, кто щедро платил за их безнаказанное убийство.

Закон и порядок, самое имя их, было сотни тысяч раз осквернено, искажено, пока не приобрело сплошь уродливые, извращенные очертания. Но, несмотря на глубочайшую безысходность эти серых, пропитанных болью и кровью дней, люди стояли, они как бы застыли в ожидании на целых восемь лет, потому что верили, знали: и эта пора, как и все ненавистное, мрачное, враждебное, оттого всегда мимолетное… и эта пора пройдет!

Моросил дождь, неприятный, липкий, вездесущий, и словно в такт ему расходились бессчетные круги в зеркальных лужах на дорогах и на разбитых мостовых. Где-то на востоке, казалось, совсем недалеко, грохотала артиллерия, разрывались снаряды, доносились отголоски автоматных очередей. Темные тучи стягивались все плотнее надо головами, вырисовывая на блеклом небе медленно сужающийся свинцовый круг, бугристый, неравномерный, но все же столь явный, словно дурное знамение явилось в столь далекую от сказки действительность их беспощадных дней.

Парфен несколько лет служил в Мариуполе в составе националистического батальона, защищал город от вторжения ДНР. В начале службы он не верил, что случится война, кровопролитная, длительная, разрушительная, страшная – война, которая поставит его по другую сторону баррикад от своих же родных и близких. Он полагал, что будет служить, но не воевать, и все на том: разве служба равносильна предательству? А впрочем, разве не были рассыпаны его родственники по всей Украине, разве не забрели они в самые отдаленные уголки России? Так можно ли было точно определить, где и по какой стороне фронта располагалось его место? А если кто-то мог указать ему на его место, то кто это был и по какому праву он мог повелевать ему?

Если первые месяцы он еще терзался подобными беспокойными и неразрешимыми мыслями, то с годами легкие, а порой и не очень наркотики, выпивка, общение с выродившимися людьми из националистического батальона – затуманили разум настолько, что он стал забывать. Забывал сначала мелочи, отдельные вспышки своей жизни, но как быстро на смену мелочам пришли события крупные и важные, и вскоре он поймал себя на том, что уж не в силах был вспомнить дни рождения собственных детей. Детей! Неужто у него когда-то были дети? Да и являлись ли они его детьми, если жена вынудила его оставить их? Все это было уже не важно, все это былью поросло. Былью из изуродованных изнасилованных девичьих трупов, зверски замученных заключенных «Библиотеки», и иных «пропавших без вести» горожан.

Ум его давно заполонила тягучая мгла, рождавшая только наркотическую злость, злость, что в муках искала выход. И находила его. Время от времени.