– И верю, и не верю… Я одного не понимаю: ты – в ополчении? Как так? Не ты ли говорил мне о том, что нужно бежать от войны, бежать из Донецка? Не ты ли говорил, что простые люди не должны гибнуть за власть имущих, за их наглую дележку земель и ресурсов?

То пламя, что горело в его глазах все эти минуты, на ее последних словах как будто погасло, а вместе с ним и обожание, что они возбуждали в Карине. Весь Дима стал чужим, холодным, непонятным, недосягаемым.

– И по-прежнему так считаю. Не должны. Однако ж…

– Что?

– Умирать приходится.

– Как же так, Мить? Как? Я не понимаю! Разве это – правильно?

– Замени слово «порядочно» на слово «правильно», и как изменится смысл твоих слов! – Он вспомнил ею же сказанное однажды замечание, отчего она издала смешок. – Я и сам не понимаю, как так произошло. Помню только, когда раздались первые взрывы, первые выстрелы снайперов, я повалил своих девчонок на парковке вокзала на землю. Мы лежали так, прижавшись друг к другу, я чувствовал их дыхание, а внутри закипали отчаяние и страх… Страх не просто погибнуть, а погибнуть и оставить их прямо там, быть может, в западне, совершенно одних. Мне было страшно представить, как Настя будет одна пробиваться к вокзалу с Матреной на руках и Ульяной под боком. А потом представилось, что и ее сразит пуля, и тогда дети останутся совсем одни. Мальчишка, сотрудник парковки, погиб прямо там, на месте… А затем была больница, друзья и подруги Ульяны, кто-то стал инвалидом, кто-то погиб… Тот страшный день был точно пробуждением, болезненным и жутким, я словно покинул сказку и мир, придуманный для себя и самим собой, чтобы впервые увидеть, какова настоящая жизнь на вкус. И знаешь, что Карин? Она, оказывается, горькая, как слезы матерей, соленая, как кровь, омерзительная, как трупный запах. И больше в ней нет ничего. Ничего. Мечты о европейской спокойной и сытой жизни в вечном достатке – все это полоумный бред, но как же долго я бредил! Как долго я жил мечтой о совершенном…

Тут он неприлично и так долго выругался, что Карина сдвинула брови – она прилагала усилия, чтобы разобрать его слова. Что он такое говорил? Почему он так плохо говорил о священной для нее Европе? Не тронулся ли он вконец умом?

– Но как же… Как же бегство от этого всего? – Она вновь и вновь возвращалась к своему исходному вопросу, потому что ей казалось, что он по-прежнему так и не ответил. – Как же жизнь в тихом укромном уголке? Я не понимаю, что заставило тебя передумать.

Было ли это важно теперь? Билеты были куплены, сначала на поезд, потом на самолет. Скоро они улетят с Парфеном в Испанию, так зачем она терзала себя этим мучительным разговором. Ей отчаянно хотелось понять его, вот зачем. Она должна была понять истинную причину его отступления, чтобы потом не корить себя всю жизнь за то, что не смогла очаровать любимого мужчину, не смогла навеки пригвоздить его к себе.

– Смерть и увечья моих сородичей, вот что! Проклятый день 26 мая! – Чуть повысив голос, ответил Дима. Казалось, его раздражала ее недогадливость. – Я, представь себе, вдруг понял, что связан с ними невидимыми жилами, незримой кровью, я в ответе за всех них, не только за свою семью. Во мне такая ярость проснулась, такая злость на этих нацистов, наркоманов, уродов… Мы еще посмотрим, кто кого – вот о чем я думал все эти дни, что не звонил и не писал тебе. Только об этом. Это – моя земля, наша земля, и враг не займет ее.

– Словом, в тебе проснулась любовь к родной земле. Не ожидала от тебя. Очевидно, ты помешался, как и все здесь.

– Называй, как хочешь. Но когда в твой родной город, в твоих близких и всех, кто тебе был когда-то дорог, с кем ты соприкасался хотя отчасти, летят снаряды, разве можно не проникнуться этим общим, единым чувством? Все в тебе обострено, каждый нерв, каждая жила, все напускное растворяется в соли слез и крови, и ты впервые начинаешь различать зерна от плевел. В такие дни, какие теперь пришли на Донбасс, я чувствую жизнь намного острее, намного сильнее, чем прежде. Смерть обостряет эти ощущения, она очищает тебя от надуманного бреда, которым ты жил прежде. Европа – это наш враг. Как и Штаты, как и Англия. Они всегда были врагами, просто мы не хотели видеть этого. Мы отчаянно пытались быть как они, отчаянно пытались доказать, что мы такие же люди, как они, ничуть не хуже, не ведая о том, что для них мы – второй сорт, рабы, которые должны на собственном горбу обеспечить их безбедной старостью, высокой пенсией, домом и автомобилем. С их подачи был совершен госпереворот, с их подачи украинская авиация налетела на Донецк. И теперь вы с братом переметнетесь в стан врага, чтобы ползать на коленях и всячески пресмыкаться перед ним до тех пор, пока он не поверит, что вы не славянская чернь.

Карина почувствовала, как бешено застучало сердце, как тяжело стала вздыматься грудь. Его злые и грубые слова разъярили ее.

– Так вот зачем ты здесь! А я-то думала… Не важно! С Парфеном уже поговорил или только собираешься?

– Поговорил. Знаю, что не переубедить вас. Два дурака, да и только. Не зря… стало быть, вы нашли друг друга. Да и ты… Решила не мытьем, так катаньем попасть в свою драгоценную Европу! Ведь даже ни разу не была там, глупая ты женщина!

– Подлец! – Вскричала она, ладони сжались в кулаки, но она слишком боялась его мощи, чтобы дать ему пощечину. Сверкая глазами, она с ненавистью глядела на некогда столь любимое лицо.

– Пусть так. Но хотя бы не предатель. – И вдруг голос его стал мягким. – Извини, что я так груб, намного грубее, чем Лопатины с вами толкуют. Но после всего, через что я прошел и еще пройду, не могу иначе, не могу быть учтивым, жалостливым, уклончивым, понимаешь? Все говорю, как есть. Подумайте о родителях, о старике Лопатине. Ради этого он воевал в Афгане? Что вы с ним делаете… Эх…

И вдруг в глазах его вновь всколыхнулось пламя, что сводило Карину некогда с ума. Внезапно Дима сделал шаг ей навстречу и сжал ее лицо в своих грубых шершавых ладонях.

– Вы уедете туда, где не разрываются бомбы, но одновременно вы уедете к чужакам, которым плевать на вас, и, если что-то случится, никто не придет на помощь. В какой-то миг вы прозреете и обнаружите, что плывете не на большом корабле в даль от горящей земли, а на крошечной лодчонке, и вокруг – бушует беспощадный океан, и спасения нет. Езжай к матери, Карина. Она тебе поможет и семью сохранить, и детей на ноги поставить. Не порывай со своими родными. Еще не поздно переменить решение.

Он нежно гладил ладонями ее лицо, словно пытаясь вобрать в себя ощущение ее прекрасных женственных черт, чтобы потом в нужный момент представлять себе ее как можно живее, из плоти и крови, но Дима не решался прильнуть губами к ее губам.

Как невыносима была его последняя шершавая и грубая ласка, как невыносим был его тяжелый, вязкий взгляд, полный прежней страсти и любви! Какая завораживающая сила была заключена в его голубых честных глазах – как Карине было противостоять ей? Как пережить подобное, вырывающее душу из груди с корнями, и не умереть от отчаяния? И все же доводы рассудка возобладали, холодный расчет вернулся к ней, Карина оттолкнула обожаемого человека – в последний раз.

В свободное время Катерина, как и многие выпускники музыкальных заведений, подрабатывала частными уроками; чаще всего это были нерадивые дети, из которых родители надеялись против воли самих чад взрастить выдающихся артистов и реже – действительно старательные, способные и порой даже талантливые дети. Но сегодня Катя возвращалась с весьма необычного урока: окольными путями ее телефон раздобыл состоятельный человек из иностранного банка. Она даже не вникала в то, чем он занимался, где именно работал, ее не интересовало, был ли это американский или французский, или английский банк. В одном она была вполне уверена: название ей это никогда ни о чем не говорило и никогда не скажет впредь.

По самой манере тридцативосьмилетнего Александра держаться, по тому, как сверкали его безупречные итальянские костюмы из шерсти и шелка, Катя безошибочно угадала в нем человека совсем другого уровня, живущего на недосягаемой для простых смертных высоте. Это был именно такой небожитель, что смотрит на людей настолько наигранно отстраненно, будто более всего на свете боится, что простой человек заподозрит, будто между ним и Александром в действительности нет никакой разницы, и вся та разница, что якобы существует и внушается обществом и самим Александром, совершенно надуманна, ведь оба они состоят из плоти и крови, оба почти одинаково быстро стареют, и оба с каждым днем неотвратимо приближаются к смерти.