Эта самая отстраненная манера угнетала Катерину: ей никогда ранее не давали понять настолько явно, что она человек второго сорта, пусть она и очень хорошенькая молодая женщина, деятельная, талантливая и даже способная приносить пользу – человеку первого сорта. Однако Александр был все же любезен, имел даже некоторые способности к музыке, щедро платил за занятия, которые Катя проводила прямо в его просторном кабинете, где стояла мебель из красного дерева, кожаные кресла и диваны.

И все же после каждого такого урока Катерина ступала по Никольской вольно, дыша полной грудью, наслаждаясь видом старинных домов, небесно-голубого, украшенного белой лепниной и бесстрашными львами здания Историко–архивного института, небольшого, но красочного Казанского собора, хранящего в себе древние иконы и фрески. И даже вид недосягаемого ГУМа, непременно многолюдного, невзирая на заоблачные цены, радовал взгляд, и это было неудивительно: после столь напряженного занятия, на котором она то и дело боялась ударить в грязь лицом, Катя была просто счастлива, что оно завершено, и можно не видеть, не слышать и не работать с высокомерным Александром.

Лето давно закончилось, и вместе с ним завершились и ее счастливые дни, полные любовной неги и надежд создать наконец семью. Вдруг, когда Катя проходила мимо ГУМа, сильный удар ветра по лицу словно выдул из легких весь воздух, и она почувствовала, что задыхается. От этого мощного и жесткого порыва ухоженные и ровно остриженные еще отчасти малахитовые деревья закачались, а затем осыпали пожелтевшие листья как снежные хлопья. И они понеслись, гонимые ветром, то подметая землю, то ворожа, то припадая к мостовой, то вновь взмывая вверх. Танец этот, беспорядочный, но все же имеющий то рваный, то мягкий, то извилистый рисунок, был полон странного гнетущего и восхитительно грустного чувства, который сухие листья, казалось, хотели передать прохожим. Наконец порыв ветра стих, и Катя, оглушенная, задышала. Вдруг она ощутила, что кто-то вперил в нее долгий, пронзительный взгляд. Тогда-то она подняла глаза и увидела Валентину, замешкавшуюся на выходе из ГУМа.

Катя не сразу узнала Валентину: прежде полноватая, теперь молодая женщина похудела, сделала завивку волос, отчего светлые кудри рассыпались по плечам, а ветер трепал их из стороны в сторону, то и дело закрывая ее лицо. Вся она казалась, если не красивее, то прелестнее, очаровательнее; было что–то таинственное в ее новом облике, потому Катя с любопытством взирала на бывшую приятельницу.

– Что ты здесь делаешь? – спросила Валя прежде, чем Катя сама задала ей этот вопрос.

– У меня здесь ученик… Он взрослый уже. Работает здесь. А ты?

– Наш офис недавно переехал сюда. Сейчас обеденный перерыв, договорилась кое с кем встретиться, но вот пока жду, зашла в магазин.

Тут Катя заметила, что в одной руке у Вали был красивый пакет с выдавленными на нем витиеватыми буквами.

– Серьезно? Я думала, ГУМ – это как выставочный зал.

– Да ладно! Почему не побаловать себя? Живем один раз!

Тогда Валя прильнула к Кате и шепнула ей на ухо, что купила нижнее белье.

– Повезло Лешке! – засмеялась Катя.

– А? – переспросила почему–то Валя. – Да-да! Повезло! Слушай, у меня есть минут двадцать, пойдем прогуляемся по Александровскому саду, а?

Катя сомневалась лишь мгновение, а затем качнула головой.

В тенистом и прохладном Александровском саду, вычищенном до блеска и раскинувшемся вдоль Кремлевской стены, на самом входе горел Вечный огонь, там же стоял караул, а вдоль главной пешеходной дороги длинной колонной простерлись монументы городам-героям войны. Некогда приятельницы, а теперь чужие друг другу по духу люди, они шли молча, не зная, что и сказать одна другой.

– Слушай, Кать, я ведь с тобой вот почему решила прогуляться, – наконец заговорила Валя, и голос ее звучал непривычно, будто она заискивала или в чем–то провинилась. – Сашка убьет меня, если узнает… Но мы с Лешкой видим, что ему очень плохо. Он чуть ли не в буддизм какой-то хочет удариться… голодовки устраивает.

Вдруг послышалось тихое шуршание: пошел мелкий осенний дождь, и его неприятные капли стали то бить по лицу, то исчезать, путаясь в еще пышных кронах деревьев. Влага поднялась от земли, и стало нестерпимо душно.

– Плохо, что так, – только и смогла вымолвить Катя. – Но что я могу сделать? Проведать его?

При этих словах на лице Вали скользнул луч света.

– Нет! – Решительно замотала головой Катя. – Будет только хуже.

– Тогда напрасно я тебе сказала. Что же вы никак не можете быть вместе? Такая красивая пара была!

Тень сомнения мелькнула по лицу Кати, слова Вали совершенно против ее воли тронули молодую женщину. Неужели все вокруг понимали, что они созданы друг для друга, а она – одна не понимала? Неужели она была слепа, глуха, бесчувственна? Неужели совершала самую чудовищную ошибку своей жизни, навсегда прогоняя от себя единственного мужчину, который был достоин ее, единственного, с кем она была бы счастлива?

– Эх, Валя, Валя! Как я хотела бы быть с ним! Это было бы так хорошо, так… не побоюсь этого слова, удобно!

– «Удобно»? – не поняла Валя и тут же хохотнула. – Да ведь он не богат!

– Да не в этом смысле… Понимаешь, тогда большая часть трудностей жизни была бы решена… Не нужно было бы искать свою вторую половинку, мучиться вопросом, кем он будет, кто он будет, когда он будет. Можно было бы посвятить львиную долю своего времени и мыслей работе и своей истинной страсти – музыке. Глядишь, и дети пошли бы… А вместо этого я выбираю совершенную неизвестность, хуже того, вероятность просчитаться и навсегда остаться одной. И вместе со всем этим – опять ожидание любви, неудачные свидания, неудавшиеся женихи, и все под бой часиков, которые неумолимо отсчитывают время до окончания моей молодости.

Они уже прошло мимо Манежа и фонтана из трех коней, удивительного ансамбля, где под аркой из воды каждый день проходили сотни путешественников и гостей столицы, и вошли во вторую часть сада, так же простертого вдоль красной кремлевской стены.

– Как ты все усложняешь! – Сказала Валя. Та напускная мрачность, что она надела на себя, как одежду, в начале разговора, стала ей в тягость, и она невольно забыла о ней, забыла о необходимости хмуриться и говорить нарочито серьезно. В одно мгновение к ней вернулась ее былая легкость и смешливость.

– Да нет же! – возразила Катя, которую неприятно поразила перемена в Вале. С новой Валей она разговорилась, но прежняя, старая Валя всегда отталкивала ее, и открыться ей… как она могла так распустить себя? А все же язык продолжал выдавать все, что было на уме, со стремительной беспечностью. – Мы совершенно разные, он со своей политикой меня достал до чертиков… во всем видит одно плохое, винит людей вокруг, своих людей… хочет каких-то бунтарств, перемен, как будто всем нам пятнадцать лет. Ах, да и это все ерунда! Наверное, дело просто в том, что я не могу быть с человеком, который так не любит свою собственную страну, изводится желчью от одного только слова «Россия».

– Это он не любит? Напрасно ты так говоришь. По такой логике и я, и Леха – все мы не любим эту страну. А мы любим. Просто мы хотим, чтобы жизнь для всех была лучше.

– Нашу страну, – поправила ее Катя.

– Что?

– Все мы любим нашу страну, а не «эту страну».

– Не поняла.

– «Эта страна» – прямой перевод с английского. Англичане так говорят про свою Англию. Мы в России говорим «наша страна».

– А чем плох английский?

– Ничем. Кроме того, что он – не русский.

– Хм. Слушай, Кать, я вот о чем подумала, – неожиданно для Катя мысль Вали настолько быстро метнулась в совершенно иное русло, что она непроизвольно чуть мотнула головой от изумления. – А почему ты, такая красотка, вообще обращаешь внимание на таких чудиков, программистов всяких?

– Что… ты хочешь сказать?

– Почему не найдешь себе состоятельного жениха? У тебя почти модельная внешность… Устроилась бы хорошо в жизни, рожай и воспитывай детей, езди по курортам.