Наконец, они сели в такси и отправились в аэропорт. Но ближайший рейс был лишь в полдень, и им пришлось провести все это время в кафе. Часы тянулись мучительно долго, грозя волею злой судьбы все же столкнуть их лоб в лоб с Читером. Хуже того: за окнами разбушевался ураган, казалось, рейс вот-вот отменят или задержат. Вся поездка, все спасение внуков висело на волоске. Но наконец они оказались в самолете.

В час, когда Читер приехал домой, Зоя Васильевна, Митя и Мира благополучно летели над океаном. Дети были спасены. Но англичанин не только жил и здравствовал, но остался безнаказанным за все свои преступления. А сколько еще подобных ему подонков пересекало океаны в поисках укромного колониального местечка, где деньги купили бы им любую власть над людьми, над их несчастными детьми, где можно было бы так вольно беспутствовать и грешить, творить столько безобразия, сколько честному человеку не привидится в самых тошнотворных кошмарах…

В конце сентября, когда была объявлена частичная мобилизация, выбор мой наконец был сделан. Ни слова не говоря работодателю о том, где я и что со мной, куда я уезжаю, я перешел на удаленную работу и в тот же день оказался в Сочи. Рейс в Стамбул, на который я успел купить билеты, пока они не закончились, был с длительной пересадкой в черноморском городе.

Что я делал? Почему так поступал? Испытывал ли прежнюю испепеляющую душу ненависть ко власти, к чиновникам, к россиянам? Любил ли я Родину или хранил в себе полную безучастность к ее судьбе? Хотел ли я, в конце концов, навсегда покинуть ее?

После ареста Яны, после вскрытия столь темных ее дел и невольного моего вовлечения в них – ни на один из этих вопросов я не в силах был ответить так же уверенно, как прежде. Самые основы моего мировоззрения пошатнулись, и теперь они так и грозили обрушиться, придавив мою волю и решительность в суждениях глыбами – из навязанных мне извне кем-то злым и темным – закостенелых догм, риторикой времен Перестройки, столь устаревшей, что разумному человеку было бы стыдно повторять ее вновь и вновь. Но, как оказалось, я не только повторял ее, словно очумелый, оторванный от действительности человек, но и жил, дышал ею все последние десять лет.

Меня сковало совершенное отупение, и мысль все вертелась вокруг одного обстоятельства: я точно знал, что не хочу стать пушечном мясом на войне, смысл и цель которой мне по-прежнему были не ясны. Мною руководил, если хотите, страх, первобытный страх за собственную жизнь, за собственное здоровье, по всей видимости, бесценные для меня, раз я так преувеличил свои риски получить повестку.

Однако вскоре я должен был оказаться в безопасности – в прекрасном Стамбуле, где, прогуливаясь вдоль гавани, глядя на бесчисленный турецкий флот, я смог бы переоценить всю свою жизнь, упорядочить мысли, понять, чего же я все-таки хочу.

Было грустно покидать родителей, вероятно, навсегда. Мать простилась со мной словами Людмилы Зыкиной, своим излюбленным замечанием: «Бывает все, сынок. Быть может ты, устанешь от дорог.» Но в этот раз оно не показалось мне смешным, скорее наоборот, в душе что-то оборвалось от этих наивных материнских строк, и боль от расставания стала острее, глубже, пронзительнее.

Я сидел в кафе аэропорта и глядел на восхитительные сочинские пейзажи – видневшиеся вдали пальмы, легко одетых людей. Здесь еще царило жизнерадостное лето, и после дождливой и холодной московской осени что-то внутри так и просилось наружу – прогуляться, доехать до моря, вдохнуть напоследок русский воздух, голос внутри так и напевал: «У Черного моря…». Искушение было велико… Но нет! Я простился со всеми и вся, ни к чему были эти последние стоны о былом. Так я думал, не ведая о том, какой удар, какой поворот мне приготовила судьба, и как мало времени до него оставалось.

Уставившись в компьютер, я жаждал не замечать людей вокруг себя, не хотел видеть своего сходства с многочисленными одинокими мужчинами с ноутбуками, которые, по всей видимости, бежали из России вместе со мной. Тем более не хотел я встречаться взглядами с военными – их было так же немало. Попадались и вовсе военные в инвалидных креслах, с ранениями, их сопровождали товарищи и врачи. Вероятно, одни летели в отпуска, другие, наоборот, возвращались на фронт. Самый вид их против воли прожигал огромную брешь в моей совести.

Весьма неудивительно было то, что среди всех этих мужчин я сразу заприметил одинокую красивую женщину. Стройная, легкая, гибкая, в черной блузке и черных джинсах, издалека она была похожа на гимнастку. Она читала электронную книгу и изредка вскидывала обворожительный, несколько изумленный взгляд наверх, обводила им окружающих, но смотрела все равно не на посетителей кафе, а сквозь них: словно находилась во власти очень тяжелых, едких дум. Всякий раз при этом короткие волосы забавно качались от движения, и она поправляла их, чтобы они не закрывали ее чуть продолговатое лицо.

Я ощущал себя настолько немощным, настолько обессилившим, что, казалось, прирос к стулу тогда, когда должен был немедленно встать и идти, нет, бежать к ней… ведь это была Катерина! Столько лет прошло, а она почти не изменилась, лишь сделала новую прическу, неужели это было возможно? Мог ли я надеяться на свою память, или же я просто перепутал ее с очень похожей на нее, но более молодой женщиной?

Но нет! Самое выражение ее лица, ее чистого, лишенного всякого лукавства взгляда, возвышенного и печального одновременно – все говорило о том, что это была моя Катерина, единственная… потому что чувства к ней я пронес через всю жизнь. Мне показалось, или я ослышался, и вдруг заиграла классическая музыка, это был Ференц Лист с его неповторимыми, скорбными и полными необычайной нежности «Грезами любви».

Я наблюдал за Катериной, пользуясь тем, что она совсем не замечала меня, и, то ли это были звуки «Грез», то ли мое внутреннее состояние, но я наслаждался каждым мгновением, каждым ее телодвижением, даже то, как она переворачивала пальчиком электронные страницы – казалось мне милым. Все в это застывшее мгновение было совершенным от начала до конца, даже странное выражение ее глаз: то мертвенное, то необыкновенно живое, как будто она оживлялась, забыв о чем-то плохом, а затем вдруг вновь вспоминала и менялась в лице. Я не мог не спросить себя, отчего в душе моей все ликовало, ведь я не достиг желаемого и, быть может, не достигну. Ответ пришел сам по себе: должно быть, оттого что самое наличие в мире такого человека, как Кати, оправдывало существование всего вокруг: и людей, и обществ, и стран, и континентов.

Наконец, «Грезы» закончились, и, собрав вещи, я направился к столику Катерины. Она была так увлечена чтением или собственными переживаниями, что заметила мое появление лишь тогда, когда я самым наглым образом сел за ее столик. Она немедленно подняла на меня еще более изумленный взгляд, глаза ее стали шире, больше, лишь только она узнала меня.

– Ты! – Выдохнула Катерина.

– Вот так встреча! Не думал, что когда-нибудь увижу тебя.

– Отчего же?

– Слышал, что ты уехала в другую страну… вслед за мужем.

Я не мог не уцепиться за возгорающуюся во мне надежду.

– Послушай, ты сейчас летишь одна?

– Да.

– А куда? В Стамбул?

Странная усмешка с примесью горечи блеснула на ее губах.

– Вовсе нет. В Москву.

– В Москву! Стало быть, ты возвращаешься в Россию?

– Стало быть, да.

Я мог воспринять ту горечь, что сквозила в ее ответах только так: то говорили в ней разбитые надежды из-за неудавшегося брака и вынужденного возвращения на Родину. Она была глубоко несчастна, как и я…

– Послушай, ты не представляешь, что со мной произошло… Я чуть не женился, но в последний миг выяснилось, что моя невеста – преступница. И я сам способствовал ее аресту. После этого я как будто не в себе – утратил всякое доверие к женщинам.

Глупец, что я нес?! Зачем хвастал тем, чем и гордиться-то, быть может, было нельзя? Зачем рассказывал о Яне, о собственной легковерности? Как будто внутри меня сидел черт, желавший расстроить дело прежде, чем самое это дело еще началось.