В составе блокпоста Парфен стерег выезд на Новоазовск: не так давно эту трассу объявили гуманитарным коридором, и люди на машинах и на автобусах устремились на восток. Если бы они, представители порядка, дали волю всем этим людям, то город бы опустел в считанные дни, превратив многоэтажки в гробы для ВСУ. Пока эти несчастные вместе с малолетними детьми и стариками оставались здесь, они, «защитники», были в безопасности.
Украинское ПВО было разрушено, но на крышах домов расположились минометы, снайперы заняли позиции. В жилых кварталах разместились реактивные системы залпового огня «Град» – при уничтожении всего этого пострадают мирные люди, стало быть русские не решатся стрелять по украинской технике.
Хуже того: украинские власти почти сразу отключили электропитание водовода «Северский Донец – Донбасс», лишив мирных жителей воды.
Увидев колонну из однотипных белых автобусов, Парфен преградил им дорогу. Вооруженный до зубов, с автоматом через плечо, с глубоким, хоть и давно зажившим шрамом около уха, чуть выглядывавшим из-под шлема, он подошел к водителю. И хотя он уже давно выучил мову, а говорил теперь на русском: из-за принятых накануне таблеток окружающие предметы перед глазами чуть плыли, а язык заплетался.
– Дальше дороги нет. – Сказал он и замолчал, как будто объяснения этого было более чем достаточно.
– Как же так? Было объявлено по радио, что здесь гуманитарный коридор.
– Да мне все равно, что было там по радио… Хотите стать пушечным мясом для русни?
– Русские не будут стрелять по мирным.
– Это вы так думаете. Знаете, сколько авто вдоль трассы стоит расстрелянное? А внутри них – трупы детей и женщин.
– Но и в городе оставаться опасно. Куда же нам деться? – Раздались голоса.
Парфен уже давно утратил способность чувствовать такие оттенки мыслей и переживаний на лицах людей, как сомнение и неверие, потому он не знал, что никто не поверил в его слишком явную ложь. Не способствовало этому и выражение похабной тупости и наглости, застывшее в чертах его скул с глубоко въевшимися морщинами, в чертах маленьких обострившихся и потускневших глаз. Парфен увидел, что из остальных автобусов вышли водители и, перебросившись друг с другом скудными словами, пошли медленно к нему. Дождавшись, когда они приблизятся, Парфен сказал то, ради чего он и остановил колонну:
– Я поеду с вами, отвезу людей в безопасное место.
Где-то в автобусе раздался резкий вскрик ребенка, и Парфен почувствовал, как кровь прилила к венам на лбу, как болезненно отяжелели веки, словно кто-то попытался вдавить ему глаза в череп – его объяла вспышка необъяснимой ярости, руки так и потянулись к автомату: убить крикуна, убить мать надоедливого ребенка, убить их всех. Но ребенок вдруг стих, и мрачная тишина разлилась по автобусу.
– Поворачивай. – Приказал Парфен, и автобусы направились по маршруту, заданному им. Он несколько раз путался, сбивался с мысли, но все-таки привел их в нужное место.
Десятки, сотни людей без еды, воды, средств гигиены для детей и женщин, без лекарств для тяжело больных – были переправлены в здание театра, где – объявил Парфен – они будут в полной безопасности.
Что испытывал Парфен, столь жестоко обманывая этих доверчивых женщин с детьми, их мужей, родителей? Терзала ли его собственная совесть, хлестала ли она его по сухим губам, по грубым грязным рукам, по той выемке в груди, где билось – ведь верно же – билось и у него когда-то сердце? Нет, ничего такого он не ощущал, потому что совесть его утихомиривала мысль о том, что если пропустить этих людей на Новоазовск, то там они найдут смерть вернее и быстрее, чем здесь: чтобы убедить горожан не покидать Мариуполь, «азовцы9» расстреливали на трассе начало колонны из мирных автомобилей и автобусов, отчего идущие следом за уничтоженным транспортом машины немедленно разворачивались и возвращались в город, превратившийся в огромный капкан, не выпускавший из себя ни души.
Зловоние и смрад, и сырость, и духота внушали узникам ту особенную, высшую, непостижимо страшную, кровь леденящую степень отчаяния и безысходности, понять и осознать, и вобрать в себя которую полностью, без остатка, без единого упущения и допущения может лишь человек (и только он!), однажды побывавший в застенках печально известной «библиотеки», старого аэропорта Мариуполя, превращенного «азовцами10» в 2014 году в пыточную.
Сегодня было пополнение: женщину лет тридцати пяти с мешком на голове привезли и затолкали в общую камеру, где на полу в одном углу лежал парень, в далеком прошлом ополченец, а теперь он представлял из себя мешок без костей, весь поломанный. Как узнали столько лет спустя, что он был ополченцем? Но все же проведали, и теперь, в разгар военных действий, он был доставлен сюда. Мужчина медленно и мучительно умирал, и его товарищам по несчастью было странно и жутко оттого, что он, будучи весь окутан тенетами смерти, никак не отдавался ей, будто цеплялся за жизнь, хватался за невыразимые страдания ее, словно их ему было пока еще мало и нужно было непременно насытиться ими перед неминуемым – в том не было никакого сомнения – концом. Концом всего.
Рядом то стонал, то словно забывался полусном, полукошмаром дедушка с переломанным позвоночником. Неподалеку лежала девушка с перебитыми пальцами рук и вырванными с мясом ногтями. Она оттопыривала кисти так, словно они у нее не просто болели, а отсыхали, как отсыхают ветки у погибающего деревца. Лизе Моисеенко стянули с головы мешок, чтобы она могла не только слышать, но и видеть мучения людей, а затем оставили на какое-то время в камере, чтобы к часу допроса она потеряла всякую волю и силу духа: Мясник и Доктор, занимавшиеся здесь пытками, давно знали, что так истязать людей еще упоительнее.
Но Лиза, как и другие, подобрала отодранный задолго до нее пенопласт, измазанный забуревшей кровью предшественников, подстелила его под пятую точку, чтобы не замерзнуть, и теперь сидела, выпрямив гордо спину. Взгляд ее все еще очень красивого лица с темными бровями над маленькими раскосыми и близко посаженными глазами устремился куда-то сквозь застенки тюрьмы, но он был не то, чтобы отрешенным, равнодушным ко всему, нет, в нем сквозила сонливость, усталость и странная для столь жутких обстоятельств насмешка. Над чем и над кем можно было смеяться, будучи в ее теле? Она словно смеялась не над узниками, не над мучителями, она, казалось… смеялась над самой собой, над тем, что позволила поймать себя, схватить, над тем, что играла долго, очень долго, всегда побеждая, но вот теперь допустила сокрушительную ошибку, тем самым разрешив игрокам хуже и глупее себя победить в этой изнурительной гонке.
Время обратилось в вечность, и мысли Лизы унеслись в столь туманные дали, что она почти поверила, что все происходило не с ней и не для нее, потому что как еще могло быть иначе? Неужели ее, красивую и гордую, покорительницу даже самых скупых на чувства мужских сердец теперь будут истязать, старить, убивать? Неужели именно она, умница, насмешница, острая и даже злая на язык, вскоре будет захлебываться собственной кровью, как это делали другие, кто погибал здесь? Все это не могло быть с ней, ведь она этого совершенно не хотела, она была решительно против, и все в ней: необъятный разум ее, сильнейший дух, душа, сердце – все восставало против насилия над прекрасной, исключительной собой. Лиза никогда не допускала в жизни для себя и своего тела ничего того, что не желала сама, так как же могла допустить в тысячи раз худшее теперь? Возможно ли было это? Разумеется, нет!
Когда Мясник пришел за Лизой, она почти дремала. Он схватил ее грубо за волосы и поволок туда, где около стены выходили сварочные проводы – там политических заключенных и просто «заказанных» предпринимателей уже восемь лет истязали электротоком: сначала человека бросали на пол, затем обливали водой, подключали сварочник к гениталиям и пятке, и начинались пытки.
