Мясник и Доктор редко задавали вопросы, чаще просто пытали для собственного наслаждения. Пышногрудую Лизу с ее точеной талией они намеревались не только пытать: сначала покуражиться над ней. Затем пытать, затем выжигать на красивом теле свастику. Или все же… нет? Упав на пол, Лиза перевернулась и уселась как ни в чем ни бывало, ни один мускул на лице не дрогнул, выражение насмешки и какого-то странного господства над мучителями застыло на ее горделивом лице.

– Ах ты ж тварь… – Мясник разразился десятиэтажным матом и впал в такое бешенство, что не готов был ни на что другое, как на немедленные пытки, он ринулся к раковине и стал набирать ведро воды, чтобы выплеснуть его на Лизу.

В это самое время в соседнем помещении раздался шум, послышался грозный голос, совершенно внезапно дверь в камеру отворилась, и Мясник с перекошенным от злости лицом воззрился на вошедших. Но уже через мгновение он как будто оробел и отдал честь полковнику.

– Так, а здесь что? – Громыхал полный человек с одутловатым, красным лицом, какое бывает у человека, употребляющего больше спиртного, чем может выдержать его здоровье. – Эту тоже… – Он взмахнул рукой и показал на Лизу, хотел было сказать: «и ее быстро убрать и вывезти с трупами других», как вдруг замер, вглядевшись в полумраке в лицо узницы. «Азовцы11» спешно заметали следы своих преступлений, и для этого Панько явился в «библиотеку»: проследить, что здесь не останется ни свежих трупов, ни земли с костями. Почему «азовцы12» назвали пыточную «библиотекой»? Название было придумано в ходе самых подлых изощрений звериной мысли: «азовцы13» говорили, что в пыточной они «могут прочитать каждого человека как книгу».

Да, Панько узнал Лизу, бесследно пропавшую для него однажды – и столь внезапная встреча, впопыхах, в тяжелых боевых условиях, когда все складывалось против него самого, ошеломила его. Столько лет он отчаянно пытался забыть ее, столько лет надеялся узнать о Лизе хотя бы что-то, но она исчезла из всех социальных сетей, перестала отвечать на звонки, письма, сообщения, никто из друзей и близких не мог сказать о ней и полслова, и вот теперь он нашел ее, заключенную в его же руками расставленный капкан, нашел ее, приговоренную к смерти.

Неприятное, брюзгливое и сильно постаревшее безбровое лицо Панько преобразилось, как преображается лицо безответно влюбленного мужчины, когда он неожиданно встречает объект своего вожделения: страсть, счастье, робость – все мешается в ворохе чувств, который окружающим так странно вдруг обнаружить в этом грозном, безжалостном, звероподобном человеке. Сколь скоро меняется представление о полковнике, до сего мгновения казавшимся неподдающимся ни переживаниям, ни чувствам.

И Лиза узнала его, и ее лицо неожиданно преобразилось, став еще прекраснее. Нет, она по-прежнему насмехалась, но насмехалась над всеми, кроме… Панько! взгляд ее словно объял его и исключил из круга ничтожеств, коими она почитала всех вокруг. Да, это была она! Никто не мог так прожигать взглядом, никто не мог так унижать и возвышать через унижение других одновременно! Это была его Лиза, его несравненная, непоколебимая, несокрушимая Лиза.

– Это еще что за дела? Отпустить немедленно заключенную.

– Товарищ подполковник… да ведь это русня, шпионка.

– Я – сотрудник СБУ! – Вдруг выступила Лиза.

– Какая шпионка? Вы совсем берега потеряли? Мы вместе работали с ней в одной упряжке еще при Януковиче. Я ее сто лет знаю. Еще и сотрудник СБУ. – Он выругался матом. – Сколько шприцов! Вы от наркотиков окосели совсем. Так, Лиза, ты со мной.

– Товарищ полковник! – Обратилась Лиза к Панько, поднявшись. – Там девчонка, молодая совсем, обычная продавщица с перебитыми кистями. Ее затащили сюда для утех. Позвольте забрать с собой.

– Если еще не расстреляли. – Хладнокровно ответил Панько.

Это была единственная из всех политических, кто точно мог выжить, и Лиза ухватилась за соломинку, решила вытащить молодую женщину с того света, и вовремя – ее только поволокли на расстрел.

Лиза последовала за Панько, который тут же пропустил ее вперед, и лишь мгновение – всего на блик – в глазах ее засверкала, заиграла самоцветами улыбка победы над несостоявшимися мучителями, которой она одарила их всех одновременно.

А в «библиотеке» началась спешная работа: грузовик за грузовиком вывозил землю с костями, свежие трупы и все, что могло хоть как-то использоваться русскими для доказательств звериной природы украинского национализма. Не могли грузовики вывезти лишь бетонные стены, что, подобно пещерам с наскальной живописью, хранили историческую истину: они забурели от крови замученных узников и были сплошь исцарапаны предсмертными записками потерявших всякую надежду на спасение людей. Короткие слова и словосочетания, вобравшие в себя безысходность и отчаяние, лучше всего отражали суть происходившего в «библиотеке», ведь за каждым нацарапанным словом стояла – отдельно прожитая жизнь, отдельный самобытный многостраничный рассказ о борьбе, победах и поражении.

Меж тем кольцо вокруг Мариуполя сжималось все плотнее, поселок за поселком переходил в руки Народной милиции ДНР и российских войск. Гуманитарные коридоры открывались и закрывались почти каждый день, но ни автобусы, ни автомобили не могли покинуть город, и лишь редким людям, словно птицам, удавалось вырваться из когтей коршунов.

Нередко люди не могли не просто выйти – выползти не получалось из многоквартирных домов, чтобы набрать воду из реки: снайперы открывали по ним огонь забавы ради. В тех домах, что занимали боевики, жильцов выгоняли из их квартир на другие этажи или в подвалы. Мужчины по ночам выбирались из подвалов и шли искать воду или что-то съестное. Многие многоэтажки в результате артобстрелов со стороны нацистов превращались в дома-призраки: с выбитыми стеклами, подгоревшими окнами, обугленными стенами, разрушенными крышами, они взирали темнооко на город, над которым занимался пожар нескончаемой войны.

В этих сражениях российские, в их числе чеченские бойцы – испытали множество потрясений, и то, о чем они только слышали прежде, но во что мозг отказывался верить до последнего, списывая кровь леденящие события минувших лет то на пропаганду, то на преувеличения обиженного украинцами народа – все это они узрели здесь в Мариуполе воочию. Зверства над людьми, детьми, женщинами, зверства, причиной которых было не только желание создать живой щит, нет, причиной тех зверств было что-то другое: бесовское, дьявольское, изуверское. В освобожденных нацистских логовах обнаруживали замученные пытками, обожженные женские, иногда и мужские тела, во дворах находили трупы взрослых, детей, подростков, стариков.

Но бойцов Народной милиции ДНР, знавших о нацистах не понаслышке, уже мало что могло удивить в этой битве. Однажды они вместе с чеченскими бойцами медленно овладевали одним из восточных кварталов, подбирались к черноглазой многоэтажке-призраку, как вдруг из подъезда выбежала женщина с ребенком лет семи. Обезумев от счастья при виде российской формы и символики ДНР, она вместе с сыном бросилась через двор с ободранными качелями, чтобы скорее примкнуть к тем, кого считала своими. Но мать не успела сделать и десяти шагов, как украинский снайпер, засевший в доме, выстрелил ей в спину. Она не вскрикнула – только заглотнула шумно воздух, словно задыхаясь, а затем упала навзничь.

Дмитрий Шишкин, как и другие бойцы, оцепенел, глядя на ребенка.

– Беги! Беги к нам! Скорее! Скорее, парень! – раздались крики со всех сторон.

Но мальчик замер в нерешительности, глядя то на бойцов впереди, то на мать, которой он хотел помочь и которую не мог так просто бросить посреди двора – беспомощную, одеревеневшую. Быть может, он решился бы на что-то через мгновение, быть может, он побежал бы к нашим бойцам, но мгновение было упущено, и его хватило, чтобы украинский снайпер выстрелил ему прямо в голову.