– Да нет же. – Ответил я. – Мне пришлось вернуться. Из-за одного упрямого человека. Кое-кто никак не хочет уезжать отсюда.

Рука моя коснулась руки Яны, мы скрестили взгляды.

– Так ты, Яна, верна своей стране?

Яна рассмеялась и не стерпела, все же взглянула на Лиду.

– Конечно же, дело совсем в другом. Я бы давно уехала к Саше, но меня здесь держит работа. Зарабатываю хорошо. А там…

Вдруг Яна осеклась, как будто вспомнив что-то, о чем не хотела делиться с Лидой. Странно: и я вспомнил, что не стоит говорить о том, что моя избранница акушер-гинеколог, ведь упоминание это могло оказаться болезненным для сестры.

– В Европе намного лучше, чем здесь. – Перебил ее вовремя я. – Там порядок, красивая старинная архитектура, много пособий.

– А в Москве все как-то иначе? – Насмешливо переспросила Лида.

– Нет, но… Там стабильность, там курс не скачет, как у нас. Да и пенсии платят высокие.

– Размером с европейскую коммуналку.

– Ну, не все так плохо у них.

– Там тираны к власти не приходят на бессрочный срок, как у нас. – Вмешалась в наш разговор Яна.

– Тираны, которые спасают Россию от полного поглощения Западом.

– А нам нужно такое спасение? – Яна, как и Лида, говорила с насмешкой, только голос ее звучал более резко, в нем сквозила надменность, Яна словно говорила собеседнице, что она была – никто… по сравнению с ней самой, воплощением здравомыслия и всезнания. – Пусть бы Запад нас поглотил, хоть бы зажили как люди!

Но Лида, хоть и чувствовала затаенную враждебность Яны, не сдавалась:

– Забавно! Точно так же с перестройки стали говорить и про Гитлера. Пусть бы нас захватил, жили бы припеваючи сейчас.

– Разве это не правда?

Вот он! Удар ниже пояса, и он пришелся не только по Лиде, но, как это ни странно, и по мне. Во всем согласный со своей спутницей жизни прежде, я почувствовал, как что-то внутри меня восстало. Однако последний довод Яны довел Лиду до того, что она больше не находила в себе сил что-то объяснять Яне:

– Ну знаете ли, дальше я спорить не буду.

– Про фашизм это перебор, конечно. – Осторожно сказал я и улыбнулся Яне, и тут же проклял себя за эту улыбку, которая вышла заискивающей и, должно быть, даже мерзкой, гнусной. – Но в целом я согласен с тобой. Нельзя приравнивать запад при Гитлере к нынешнему западу.

– Есть особенные отличия? – Спросила Лида и сама же улыбнулась своему вопросу.

– Я считаю, да. Сейчас Запад безобиден.

– Ты еще слишком молод. – Попыталась примириться со мной Лида.

– Что, и муж твой согласен с тобой? – Вдруг спросил я. Мне казалось, что только старики были не согласны с противниками режима… старики и когда-то Катя.

– Конечно. Он меня и переубедил.

Напрасно я старался смягчить обеих женщин сразу, Яна меж тем лишь еще больше разъярилась:

– Зато я не столь юна! А ты, – тут она обратилась ко мне, – мне не нужно твое согласие! Я так считаю про фашизм, и никто не убедит меня в обратном, потому что это – правда. Так. Нам уже пора, попили кофеек за… приятной беседой.6

Сказав это, Яна вышла из-за стола и, не прощаясь, направилась к выходу из кофейни. Я почувствовал, как виноватая улыбка натянулась на мое, должно быть, алое от смущения лицо; было жаль так внезапно прощаться с сестрой, с которой меня связывало столько теплых воспоминаний безоблачного детства, богатого впечатлениями, озорством, шалостями и приключениями. Я крепко обнял ее напоследок, стараясь мысленно не ругать Лиду за ее взгляды, казавшиеся мне тогда закостенелыми.

– А все-таки мы уже где-то встречались с твоей Яной! – Бросила Лида, когда я уже направлялся прочь их кофейни.

Я обернулся, хотел что-то сказать в ответ, но замешкался, да и Лида уже не глядела на меня, она уставилась сосредоточенным взглядом в экран своего компьютера. Зеленые глаза ее под челкой блестели умом и достоинством, и мне отчего-то стало радостно, что в этой необыкновенно красивой и умной женщине текла и моя кровь.

Казалось, Лида была счастлива заняться делами и не тратить время впустую на разговор, обещавший быть столь приятным, но в действительности явившийся полным разочарованием для всех.

Меж тем афганские дни наматывались на горячий клубок памяти – один за другим, и всякое утро Семену с трудом давалось пробуждение: не верилось, что прошло столько недель, столько месяцев войны и служения Родине, но они пролетели, будто против воли Лопатина, будто он ждал, что для него все закончится быстро, чудовищно быстро и он непременно присоединится к погибшим товарищам, где бы они ни были теперь… Но судьба начертила для совсем иной замысел, иной путь.

Как знать, быть может, он должен был пережить Афганистан и вернуться целым и невредимым лишь для того, чтобы с честью вынести намного более тяжкие испытания новой войны – в двадцать первом веке, когда родной сын оставит и его, и мать, отречется от родной земли, от сородичей, проявит трусость и станет предателем? О, если только для того Семен был рожден, так не лучше ли было сгинуть в поднебесье Афгана еще тогда, в девятнадцать лет, чтобы не ведать ни позора, ни страшного разочарования в своем потомстве и, стало быть, в самом себе как родителе?..

Леночку он видел редко, когда выбирался в медчасть с поручениями. Однако он писал ей записки, письма, а она – ему, и эти обрывки, наполненные самыми будничными строками, уверениями, что она здорова и успевает отдыхать, учиться, а главное, грустить о Семене, были ему дороже всего.

Между рейдами солдаты посещали центральный клуб Кабула, смотрели индийские фильмы, выступали перед местным населением. Удивительное дело: когда красноармейцы пели «Катюшу», афганцы, не знавшие русского языка, дружно подпевали. Приезжали советские артисты, выступал для солдат и Иосиф Кобзон.

Бывали рейды, когда Лопатин с товарищами десантировался с вертолетов, случалось идти в атаку на танках. Но были и такие рейды в труднодоступных местах гор, когда пехота шла без поддержки артиллерии.

Именно так было и теперь. Стройной шеренгой пехота устремлялась по серпантину все выше и выше, ближе к небу – они взбирались на гору высотой в пять тысяч метров. Поднималось около ста пятидесяти человек, шли медленно, осторожно ступая, ведь всякий шаг таил в себе угрозу: наступи хотя бы один солдат неправильно, произойдет камнепад, не только разрушительный для следующих ниже товарищей на столь большой высоте, но и непременно обнаруживающий их для противника. Хуже того, тропы могли быть заминированы – привычное дело на войне. Однако самым необычным в этом горном походе было то, что с ними отправилась и Леночка – чтобы оказать медицинскую помощь в случае необходимости.

Получив полный инструктаж, она тем не менее оказалась совершенно необстрелянной, беспечной, как котенок, и Лопатин, сначала обрадовавшийся неожиданной встрече с любимой, вскоре мысленно проклинал руководство за то, что те отправили неопытную девушку в столь опасный поход. Разные думы лезли в голову, то разгоряченную от яростных лучей солнца, то охлажденную воздухом в тени высоких гор, Лопатин даже додумался до того, что ругал про себя Лену за беспечность, за то, что она отправилась на войну из одной обиды на него, не подумав о том, чем может обернуться этот поступок для нее.

А она улыбалась, шутила, невзирая на страшную усталость, и все оборачивалась к Семену. Натянутая улыбка показывалась на его лице в ответ; нервозность росла в нем. Ворча, он объяснял ей:

– Тише, тише. Осторожно, камень! Не задень сапогом! Здесь нагнись немного, ты все как на ладони! С ума сошла, что ль?

Невысокая, полнощекая, улыбчивая, она то обижалась на Семена за его ворчание, то все же радовалась тому, как он заботился о ней – будто о ребенке.

Солнце, накаляясь, достигло середины лазоревого, такого чистого и холодного небосвода; тени исчезли, сгинули совсем. Было объявлено о привале; солдаты прислонялись к скалистым краям горы, приседая на холодные камни, чтобы скрыться от глаз противника в темных прожилках и сгустках каменных великанов, перемежающихся с белой наледью и засохшей растительностью.