Каждый божий день яростное солнце сперва осторожно, словно проверяя тебя, струилось косо в квартиру сквозь высокие стекла стен балкона, и на душе становилось легко и радостно. Так начинался новый день – со странной надеждой, что сегодня все будет иначе, что сегодня не будет привычного однообразия, раскаленного светила, слепящего и разогревающего жилище как на жаровне целый день, причем с особенным рвением после обеда, когда от духоты плавятся мысли. Однако вскоре неизменная погода острова заставляла забывать о пережитом утром: все повторялось вновь, безо всякой новизны, как по заученному в учебнике, как на заезженной пластинке.
Кто-то будто насмехался над Парфеном, бесконечно пытая его. Пот струился со лба, между лопаток, пот пропитывал футболку, но он продолжал работать, выполняя условия того самого контракта, оплаты по которому хватит лишь на продление аренды квартиры. Что он забыл на этом далеком острове, зачем приехал сюда? Влекомый когда-то Кариной, он посмел поверить, что теплый океан и вечное лето были верхом его мечтаний, а теперь, когда Парфен остался совсем один, без жены и детей, он наконец прозрел, он убедился, что все было тлен.
Здесь счастливо жили лишь обеспеченные европейские и русские пенсионеры, доживающие свои дни, спасающиеся от инсультов, инфарктов и их последствий – да и те ходили с натянутыми улыбками, словно каждый день им необходимо было опровергать собственные сомнения в правильности своего жизненного выбора. Молодые же семьи либо так боролись за кусок хлеба, что не успевали подумать о том, что они забыли в этом захолустье, либо наслаждались океаном и теплом, внутренне понимая, что не задержатся на острове надолго: подрастут дети – встанет вопрос о школе, и они вернутся домой.
О, временами Парфену казалось, что он ненавидит самый остров и все, что его наполняет. Ненавидит жителей острова, праздных испанцев, чьи предки однажды уничтожили все коренные народы этой райской земли, испанцев, что стали наркоманами и тунеядцами. Ненавидит самодовольных англичан англичан – за то, что они успешно властвовали в мире вот уже сотни лет, и здесь на острове такое положение дел особенно проявлялось, ненавидит каким-то образом приблизившихся к ним русских за их богатства и расточительство.
Решение Парфен принял почти сразу, и теперь с вожделением ожидал дня, на который у него был куплен билет в один конец. Да, он вернется на Украину: а как еще? Вот только куда поехать? С Зоей Васильевной Карина прекратила всякие отношения, а с его родителями – прекратил отношения он сам. Вернется в Донецк – непременно встретит их, знакомые увидят, донесут, и тогда возникнут невыносимые подстроенные встречи, во время которых старики будут стыдить его, а он… будет извиняться, каяться, в глубине души не испытывая мук совести. Что-то большое и хрупкое однажды надломилось в Парфене, и он стал тем, кем был теперь – человеком без большой совести и тем более без большой души. Случилось ли это постепенно, начиная с мгновения, когда он не защитил Таню, когда смотрел на жуткие зрелища факельных шествий в Киеве и не считал это чем-то зазорным, когда видел погибших от обстрелов людей в Донецке, но не шел в ополчение, когда терпел бесконечные унижения со стороны жены или же единоразово, лишь только Карина ушла от него – он теперь не мог разобрать.
Если раньше Парфен был просто нерешительным увальнем, ведомым женой, то теперь в довершении всего он стал еще и просто увальнем, бесхребетным ничтожеством. Да, он катился вниз по наклонной жизни – этого нельзя было изменить, этого нельзя было поправить, потому что не было сил на борьбу. Борьба с собой – всегда самая сложная.
Оставался лишь вопрос работы: чем он будет заниматься? В какой город поедет в поисках новой работы? Ему ведь и на Родине нужно будет думать о жилье!
И вот сегодня наконец на глаза ему попалось сообщение одного старого знакомого по институту: он писал про контракты, про высокие зарплаты. Звучало крайне заманчиво, но совершенно смутно, непонятно, что за работа, и почему требований к соискателям почти не было. Парфен написал товарищу и с нетерпением ждал его ответа.
Вдруг совершенно неожиданно размышления Парфена, сколь бы безжизненными и полными затаенной горечи они ни были, прервал звонок в дверь. Распахнув дверь, он с удивлением обнаружил перед собой Карину, только не свою старую Карину, а какую-то новую, свежую, интересную.
Она стала еще более спортивной, будто новое замужество высвободило для нее столь много времени, что она с самого утра пропадала в спортзале. Постригла волосы и покрасила, наверное, так, как она давно мечтала – в несколько тонов, плавно перетекающих один в другой. Только лицо ее от излишней худобы и загара, казалось, постарело, покрылось ненужными сухими морщинами, да глаза пучились под насильно поднятыми бровями, придавая ей выражение глупое и недалекое, и Парфен не мог понять: бывшая жена отупела за несколько недель в разлуке с ним или все же за несколько последних лет на острове? Быть может, он и сам отупел вместе с ней, только не понял этого, не заметил за собой?
– Зачем приехала? Вы поссорились?
– Нет. – Карина удивилась вопросу Парфена, как будто ее уход от него был вопросом решенным, а стало быть, и спрашивать ее про нового супруга было глупо. – Я оставила несколько своих теплых кофт здесь. – Хочу забрать. Вот и все. Не возражаешь?
Тут только до Парфена дошло, что он угрожающе закрывал собой вход в квартиру, и он сделал шаг назад, пропуская бывшую вовнутрь. «Если она приехала за таким старьем, стало быть, дела у них не ахти!» – Зачем-то подумал Парфен. «Да какой там? Вон как разрядилась, какое дорогое летнее платье, какие каблуки! Прическа! Нет, это все напрасные надежды, вот что это. А впрочем, не все ли теперь равно…» И действительно, ему было не до Карины, не до того, счастлива она или нет, ведь он за миг до ее появления уже принял новое предложение по работе и теперь не мог дождаться, когда же прибудет в Киев.
– Что же ты, про детей не спрашиваешь? – Спросила беззаботно Карина, когда уже выходила из квартиры.
– Судя по твоему цветущему виду, у них все хорошо.
– А они, между прочим, по тебе очень скучают.
Полные губы Парфена скривились по-бабьи.
– Как будто это я виноват в нашем расставании. Чего тебе не хватало? Ведь все у нас было: крыша над головой, еда, одежда, в кафе ездили, даже машину тебе прикупили…
– Ни угла, ни двора, даже машина старая…
– Зато у детей был родной отец. Не для того ли ты меня сюда увлекла, заставила меня отречься от собственных родителей, бросить дом, близких… А сама, небось, думала: приеду, поменяю мужа на богатого старика-англичанина.
– Нет! Я полагала, что европейцы не окажутся такими скупущими и обеспечат нас жильем и пособиями, а они просто предоставили нас самим себе…
– Ну конечно, тебе ведь все должны! Европейцы, мужики…
– Должны! Потому что нас лишили родной страны, она разодрана на части.
– И потому, что ты сердишься на тех, кто пришел в наш край убивать детей и женщин у нас на глазах, ты решила выйти замуж за англичанина! Не они ли сподвигли ВСУ уничтожать мирное население Донбасса?
– Мой муж ни при чем! Он давно на пенсии.
– А если бы не был? Он – военный. Его язык отдавал бы хладнокровные приказы убивать наших сородичей. Скажи мне, что убеждена в том, что я клевещу на него и вообще всех англосаксов. Скажи, что они не уничтожали целые поселения мирных и безобидных африканцев, индейцев, индусов, китайцев, захватывая их земли. Ну, скажи же! Не можешь! Вот! Те женщины, те дети, что умерли у тебя на глазах… их кровь была бы на руках твоего благоверного.
Глаза Карины, легкомысленные, самодовольные, помутнели, их заволокло темной пеленой, и взгляд ее не выражал теперь ничего, ни единого оттенка чувств. Вдруг послышался ее голос, не любезный и насмешливый, как прежде, а жесткий, колючий, и Парфен почувствовал – наконец настоящий, искренний:
– Их больше нет. Их не вернуть. А мы – есть. Мы еще… не стали перегноем земли. Стало быть, я должна заботиться о своих детях. Чтобы им что-то досталось в жизни, чтобы им было легче, чем было мне. Прости, но мне пора. Я спешу. Пока!
