А там, кто знает, она овдовеет, и тогда сможет покинуть проклятый остров, с которым связаны не самые приятные воспоминания о работе на богатых русских дам. Да, расчет пережить мужа и пожить в свое удовольствие был силен в ней, оттого она как кошка ластилась к нему и до свадьбы, а после свадьбы того сильнее, дабы он ни на миг не усомнился в ее преданности ему.
Право, мужчины что дети: разве в былые времена поверил бы Читер в искренность молодой иностранки с двумя детьми, если бы она охмурила его друга? Разумеется, нет! Однако ж, когда речь шла о нем самом, когда он сам позволил повесить себе хомут любви на толстую морщинистую шею, Джон отчего-то не сомневался в порядочности дамы сердца. И действительно, ведь других пенсионеров, обыкновенных спивающихся ворчунов, любить было не за что, а его – не просто любить, боготворить было можно и нужно за массу достоинств, в несомненное существование которых он искренне верил.
Карина терпела нового мужа, как терпят соседа, друга, сослуживца – за неимением возможности сменить место жительства или работы. Более того, ей быстро удалось убаюкать совесть и забыть и Парфена, и Диму, забыть прежнюю жизнь даже на острове, не то, что в родной стране.
Изредка только, обычно под ночь, когда звездная крошка, таинственная и негасимая, мерцала на покрывале небосвода тьмой самоцветов, переливов, бликов и отзвуков, незваные и неожиданные воспоминания, как сорняки, прораставшие из ниоткуда, без всякой подоплеки и причины, бередили душу. Это случалось тогда, когда, уложив детей спать, она присоединялась к Джону и пила шампанское на просторном балконе, закутавшись в теплый и мягкий плед.
Вдруг неожиданно представлялся Карине летний зной, оводы, мухи, слепни, и путь от деревни прабабушки до речки, в глазах отчего-то стоял из всей живности, из всех цветов – узорчатый рисунок изъеденных гусеницами лопухов, больших, едва державшихся на тонких черенках и прожилках. Они с подружками срывали эти листья и представляли себе, что это кружево их опахал, или фата, или причудливый веер в их будущей роскошной жизни. Лето в деревне! Самое чудесное, самое счастливое, невозвратимое время, не забыть его никогда, и даже часы скуки, когда не ведаешь, к какому делу приложиться и чем занять себя – все стиралось, все забывалось. Да, это, пожалуй, было самым болезненным воспоминанием Карины, и каждый блик, каждая давно забытая, похороненная в закромах души мелочь, возвращались постепенно к ней. Но зачем? Разве она просила о том?
Каждый такой отсвет, как удар, как хлесткая пощечина, как немой укор, дескать, была когда-то в ней такая чистота, такая невинность, и она бы никогда не лишилась ее, если бы мысленно держалась за все свои летние детские месяцы, проведенные в деревне. Но она предала их, променяла на английский завтрак, испанскую речь за окном, вид угрюмого океана и голых, покрытых мхом скал. Что за сила была заключена в детском лете в деревне, что это был за оберег, что столько лет стерег ее невинность, и как так вышло, что она все же утратила его, будто выкинула в пучину разъяренных волн?
Почему так дороги были детские воспоминания о деревенском лете, что в них было заключено, какое колдовство? Она с трепетом и нежностью просматривала в уме каждую такую вспышку, вдруг озарявшую, как кинопленку, страницы памяти. Отчего? Она ценила деревню не за удобства (их совсем там не было), не за роскошь или уют: дом прабабушки покосился, не имел внутри ничего, кроме самого скромного крестьянского убранства, портретов Сталина, Ленина и, как это ни странно, божницы с древними выцветшими иконами, передаваемыми, быть может сотню лет – из поколения в поколения. Как бы плохо Карина не жила после – всяко лучше жила, чем тогда, в деревне, когда нужно было бегать на задний двор в деревянный туалет по нескольку раз на день.
Так почему же ни одно мгновение после не могло перевесить те счастливые летние дни? О, она знала ответ! Потому что это были дни детства, и они были сами по себе бесценны и невозобновимы. Тогда они были беспечны и полны надежд о будущем, которое все рисовалось им окутанным сказочным туманом, теперь же всякое достижение вызывало в ней лишь самодовольную ухмылку, пределом было – удовлетворение, но никогда не – счастье, не радость, и уж точно не было никаких надежд на то, что будет лучше, что счастья будет больше и что она когда-нибудь будет пьянеть от восторга. Все было позади, все было пережито, вагон с негасимым неподдельным восторгом отцеплен и давно оставлен на станции «Детство», а дороги к нему затерялись, стерлись, заросли бурьяном.
Теперь, кажется, Карина была способна на любой поступок, и не существовало грани, что могла бы остановить ее. Не было чистоты. Не было невинности.
Льстивая, расчетливая, холодная, честолюбивая – вот и все, что она могла сказать о себе сейчас. А затем внезапно другие воспоминания вновь давили на больную мозоль, напоминая о том, что у нее еще оставалась душа и, быть может, даже чистота, хотя отчасти, какими-то неизведанными путями сохраненная в ней.
Вспоминался ей непременно один день зимой, когда заснеженные поля непроходимы, а березовые рощи, сосновые леса и ельники – тем более. Морозно, свежо, колет кожу щек, отчего они необыкновенно румяны, и пар идет из ноздрей, а еще гуще – пар, когда кто-то из них обмолвится полусловом. Говорить тяжело, колко, болезненно для горла, оттого все чаще они обмениваются взглядами и жестами. Вот они катятся по бескрайнему полю, лыжи с необычайной легкостью скользят по колее, уже давно не холодно, даже немного жарко и весело, и солнце, словно вместе с ними, улыбается, счастливое, заливистое, не затемненное ни единой паутиной облаков. Как торжественно блестит в ярких лучах небесного светила снежный покров, как переливается он изумрудами, яхонтами, рубинами, малахитом, сапфирами, бриллиантами – кажется: протяни руку и ухватишь горсть природных богатств.
Подумать только: Дима едва уговорил Карину в тот день пойти с ним в лес кататься на лыжах, а если бы не уговорил, быть может, никогда они б не начали встречаться. Это было одно из их первых свиданий.
В лесу их ждет еще больше открытий. Вот они скатываются с небольшой горки, и Карина, к собственному изумлению, не падает, а удерживается на ходу. От пережитых острых ощущений она безудержно смеется, с ней смеется и Дима. Тени от деревьев и солнечные лучи столь затейливо переплетаются меж крон, среди белых насыпей, что ощущение сказки не покидает Карину. Или, быть может, это не лес, не дивная красота его, а сотни раз просмотренные советские сказки, особенно – «Морозко» – так отпечатались в памяти, что любое проникновение в зимний лес неминуемо влечет за собой предвкушение чудес? Все кажется, вот за поворотом, вот за изгибом лыжни, за той раскидистой сосной, будет непременно чудо, сокрытое пока от тебя невидимой пеленой. И это уединение, и необыкновенная тишина, не нарушаемая ни пением птиц, ни гулом машин, ни людским говором! Неповторимый, незабвенный миг – день ее юности, ах, зачем бередишь ты ни откуда вдруг взявшиеся раны, зачем обрушиваешься на Карину именно тогда, когда она уже всего добилась?
– Будь уверена. – Говорит себе под нос Карина, когда Джон уходит за новой бутылкой спиртного. – Скоро и эти блики навсегда растворятся в звездной мгле.
Жизнь не могла быть сказкой, она не могла пророчить чудеса, как не мог пророчить их восхитительный зимний день в тенистом лесу, как не могла обещать их эта свежая ночь. Жизнь была – невыразимая боль, рваные раны, осколочные ранения, оторванные конечности и головы, вывернутые суставы, разбитые колени, размозжённые в мясо лица, погибшие дети, старики, женщины, мирные. Жизнь была – кровь. Изнанка людей – кровь. Конечный исход для всех – кровь. И если какой-то недотепа посмел совершить ту же ошибку, что совершили миллионы людей до него, поверив, что кто-то на земле жил в сказке и счастье, то его ждало то же горькое разочарование, что однажды испытала и Карина.
И в подтверждение последней мысли ее рука потянулась за новым бокалом шампанского, что было так легко, когда новый муж, благодушный и старый, почти не ограничивал себя в выпитом на ночь. В сумеречном мерцании звезд Карина впервые заметила, каким ястребиным кажется нос ее старого Джона, что было так странно и так неуместно, ведь она знала, что он не мог хранить от нее скверных тайн или дурных помыслов, потому что был добряком, милым, непривлекательным, отталкивающим даже… но человеком, которого злые наклонности обошли стороной. Так она полагала, нанизывая нескончаемые заблуждения, как бусины, одно за другим на нить своего мировоззрения.
