– Если женщина любит мужчину, а вы ей предлагаете полюбить другого, оттого только, что у него кошелек больше, то что это будет за женщина, если она поддастся на ваши уговоры?
– Это совершенно несопоставимые вещи! Любить родную страну можно и на расстоянии, это тебе не женщина или мужчина.
– Да, наверное, ты прав, а я – нет, Артур. Но все же я останусь при своем мнении.
Так странно было наблюдать за ними: Паншоян негодовал, пыхтел, сверкал глазами, а Катерина была спокойна и даже равнодушна, но при том изумительно тверда, так стойко держалась за свое ошибочное мнение, что все мы, и я в том числе, не могли понять причины ее стойкости. Что, что заставляло ее думать так, как она думала, что заставляло говорить так, как она говорила? Я не верил, что дело было только в одной любви; этого было мало. Ведь бросала же она меня из-за доводов рассудка прежде, могла оставить и Родину точно таким же образом, стало быть, она что-то недоговаривала, будто утаивала от нас. Но что, что это было? И зачем мне и другим было знать это? Позже вечером меня осенило: я хотел понять и узнать, чтобы угадать, какие доводы нужно разбить, чтобы переубедить Катю. А она словно нарочно утаивала свои истинные мысли, тем самым охраняя их от нашего вмешательства.
Воспользовавшись минутой, когда она ушла в туалет, я попытался образумить своих друзей.
– Послушайте, я же просил, ну не давите вы с этой темой. С каким трудом удалось уговорить Катю поехать сюда, а вы будто намеренно даете ей понять, что не любите ее, действуете ей на нервы.
– Мы не любим? – возразил Леша, улыбнувшись. – Почему ты так решил? Это просто… идеологические разногласия, вот и все.
– Сашка, да что ты говоришь? – У Артура, как это постоянно с ним бывало, вдруг совершенно переменилось настроение, из настороженного и сердитого оно стало благодушным и веселым, а на лице его показалась счастливая улыбка. – Неужели по этим глупым спорам ты решил, что мы плохо относимся к твоей девушке? Вздор! Наоборот, мы, если хочешь знать, обожаем Катю и всех таких же русских, как она, за их упрямство и непоколебимость.
– Артур, ты, по-моему, заговорился! – Засмеялась Валя, вместе с ней улыбнулся и Леша, решив, что она угадала, а Паншоян в столь свойственной ему манере переключился на любезность и готов был забыть все то, что говорил прежде.
– Нет-нет, я не шучу и нисколько не подхалимничаю! – Со странным восторгом воскликнул Артур.
– Можно поподробнее про «обожаем Катю»? – Спросила Лена не без ехидства, толкнув Артура под локоть.
– Да я вовсе не о том! Прекрати! Представьте: я точно знаю, что не буду жить в России, знаю, что сделаю все возможное, чтобы не жить в ней. Но когда я уеду, там останутся мои родители, братья, сестры, вся родня, потому что у них нет такого образования и профессии, как у меня, они не могут так же легко переехать и устроиться жить в чужой стране. При всем желании я не смогу увезти их всех… Обладая этим знанием… что с ними останутся такие вот… пусть твердолобые, но честные люди, как Катя, знать, что многие из молодежи, одаренной или не очень, но все же, никуда не собираются – от этого спокойнее на душе.
Последние слова Артур произнес настолько серьезно, угрюмо даже, что я, должно быть, впервые так проникся мыслью своего вспыльчивого друга. Удивительно было то, что об этом успел подумать Артур, а не я или Леша. Наверное, Паншоян уже вовсю рассматривал предложения по работе за границей и подсознательно давно жил на чемоданах. Быть может, поэтому он не искал серьезных отношений и постоянно менял девушек?
Мы вернулись домой в девятом часу, я замешкался у калитки, а затем шепнул Кате на ухо, предложил немного задержаться в небольшом саду перед домом.
– Посмотри, какая звездная ночь. – Сказал я, задирая глаза к темному покрывалу неба, усеянному крошечными самоцветами, искристыми и удивительно покойными.
Это далекое воплощение незыблемой вечности и неизменности природы вещей отчего-то возмутило во мне тревожные, невеселые ощущения, но состояние это продлилось всего несколько мгновений, а затем дверь третьего этажа открылась, и к нам спустились одетые в легкое пальто Бенуа и Симона. Серебристо-черные волосы их светились в темноте.
Легкие снежные хлопья незаметно устилали каменную тропинку, пустые клумбы и ветви яблонь и каштанов, но ветра совсем не было, отчего было тепло и не зябко. Я расспросил Симону о местах достопримечательности в Париже, а она так увлеклась, что, перебрав все достойные места Парижа и его пригорода, принялась рассказывать про замки в долине реки Луары. По ее словам, на юге их было великое множество, и невозможно было объездить все дворцы за одну поездку во Францию.
– Придется планировать второе путешествие, уж очень вы заинтересовали меня этими замками. – Сказал я.
– А мы всегда мечтали побывать в России. – Заметил Бенуа. – Увидеть Санкт-Петербург, Москву, затем…
– Волгоград? – признаться, я мог бы промолчать, но не удержался.
– Вы имеете в виду Сталинград, конечно же! Да, вот туда было бы любопытнее всего съездить. Как все-таки странно, что у вас этот великий город теперь называется по-другому.
Совершенно внезапно я решил победить то, что полагал не иначе как невежеством, и принялся рассказывать им о злодеяниях Сталина, пытаясь объяснить ту призрачную связь, какая существовала между переименованием города и вождем Советского Союза. Катя незаметно дергала меня за рукав, а лица Бенуа и Симоны были удивительно холодны, их как будто совсем не впечатляли мои рассказы о зверствах сталинского режима, как будто они не верили мне, или же как будто вовсе не считали жестокостью убийство и репрессии тридцати миллионов человек4, или как будто я мог лгать или не знать того, о чем рассуждаю. Признаться, это было очень досадно. И что только было на уме у этих чудаков французов?
– Там другие цифры были, Саш. Все это сильно преувеличенно, как и раздута якобы невиновность репрессированных. – Попыталась вставить слово Катя, но я не слышал ее.
– Да-да. – Заключил Бенуа, будто соглашаясь со мной, но в тоне его голоса чувствовалось, что в действительности он возражает мне. – Мы с Симоной родились в войну, мы – дети войны. Для нас имя Сталина – не пустой звук, мы слышали его все детство. И Шарль де Голь относился к нему с большим уважением. Говорят, когда он посетил Советский Союз через много лет после окончания войны, он плакал на могиле Сталина…
– Это так странно и так удивительно, – позже сказала мне Катя, когда мы укладывались спать. – То, что мы знаем про Сталина, не увязывается с тем, что рассказали мадам Симона и господин Бенуа. Все-таки нам повезло, что мы сняли дом именно у них: так многое можно узнать у послевоенного поколения. Я раньше не интересовалась ничем, кроме настоящего, не расспрашивали ни бабушек, ни дедушек об их молодости, а теперь поздно: их нет.
– И я не расспрашивал, думаю, как и многие, как и… большинство людей. В любом случае, все знать невозможно, при всем желании мы, к примеру, с тобой не узнали бы, что было во времена молодости наших прапрапредков. Стало быть, и смысла придавать значение воспоминаниям бабушек и дедушек тоже нет. Тем более теперь, когда любая информация по истории доступна в Интернете. А эти Ласина…
– А что Ласина? – встрепенулась Катя.
– Мы не знаем, что они за люди, вот и все. Они так про Сталина хорошо говорили, потому что сами, видать, коммуняки.
– «Коммуняки»? – Она сморщила лоб.
– Коммунисты они. Кто еще будет петь оды Сталину?
– Ну знаешь, они производят впечатление достойных людей! А коммунист – для меня не оскорбление, скорее наоборот.
– Да какая разница? Значит, им просто в свое время обработали мозг красной пропагандой.
– Это во Франции-то? – Катя засмеялась. – А может быть, то, что мы считаем пропагандой, просто является правдой? Поэтому люди и держатся за нее всю свою жизнь, не меняя взглядов: от правды сложно отвертеться.
