– Кажется, в этой поездке ты решила переосмыслить все свои знания об окружающем мире?

– А для чего еще нужны путешествия? Ведь не для красивых фотографий! Ты ездишь, смотришь, общаешься, узнаешь разные стороны жизни, расширяешь свой кругозор, свое видение мира.

Вдруг в комнату постучали, и Валя позвала нас. Мы вышли в гостиную и изумились: ребята, не сказав нам ни слова, растопили камин, отчего приятный запах костра наполнил комнату. Треск огня и золотые искры его согнали весь сон, и мы увидели в таинственном полумраке, что и Артур с Леной, и Валя с Лешей были в пижамах и загадочно улыбались. Они расселись по креслам вокруг камина, оставив нам место на небольшом диванчике. Я хотел было сесть, как Катино внимание приковал предмет на журнальном столике.

– Гитара! Где вы ее нашли?

– В шкафу у нас в спальне. – Ответил Леша. – Может быть, сыграем с тобой по очереди? Ты первая.

Я забыл сказать, что Катерина играла не только на скрипке: в подростковом возрасте, в период бунтарства, она по самоучителю научилась игре на гитаре. Обладая, быть может, не оперным голосом, но все же очень приятным тембром и безупречным музыкальным слухом, она пела несказанно хорошо.

– Почему я первая?

– Дамам надо уступать. – Сказал и засмеялся Леша собственному избитому ответу.

Пока Катя настраивала гитару, Валя вскочила с кресла и ускользнула на кухню, через минуты вернувшись с вином и бокалами. Меж тем Катя пела старинные романсы, музыку для которых написал Михаил Глинка, первопроходец, композитор, так много сделавший для того, чтобы русская музыка не только ничуть не уступала немецкой или итальянской по своей красоте и самобытности, но и в чем-то превосходила ее и задавала тон. Мне показалось только, что остальные не поняли прелести романсов так глубоко, как понял их я: я не сводил глаз с Кати и внимал каждому ее звуку и даже вздоху. Затем Леша исполнил всем известные русские рок-песни дней нашей юности, и друзья оживились.

Тогда Леша передал гитару Кате со словами:

– После тебя, нашего самородка, было очень тяжело выступать.

Даже в темноте я увидел, как вспыхнуло ее тонкое лицо.

– Я сейчас сыграю песню, про которую вы наверняка никогда не слышали. Я немного горжусь ею, потому что, можно сказать, пусть это будет несколько напыщенно, но я вдохнула в нее новую жизнь. Когда-то ее исполнял в кабаках Европы, Нью-Йорка и Сан-Франциско ее автор – Александр Вертинский.

– А кто это? – спросила удивленно Лена, но по нашим недоуменным лицам всем стало ясно, что не одна Лена не знала его.

Признаться, и для меня это имя было незнакомо.

– Знаменитый певец… дореволюционный и послереволюционный. – Ответила Катя быстро. – Отец Анастасии Вертинской.

Имя божественной актрисы Вертинской успокоило всех, мы поняли, что не настолько невежественны, чтобы Катя совсем поставила нас в тупик.

– Я искала пластинку с записью Вертинского, но, к сожалению, так и не нашла. Поэтому я написала музыку так, как мне представляется, он бы исполнял эту песню.

Вдруг ее тонкие изящные пальцы скользнули по струнам гитары, и мгновенно удивительно нежные звуки заполнили комнату.

– «О нас и о Родине». – Представила она песню, не переставая играть, а затем сразу же запела:

Проплываем океаны,

Бороздим материки

И несем в чужие страны

Чувство русское тоски.

И никак понять не можем,

Что в сочувствии чужом

Только раны мы тревожим,

А покоя не найдем.

И пора уже сознаться,

Что напрасен дальний путь,

Что довольно улыбаться,

Извиняться как-нибудь.

Что пора остановиться,

Как-то где-то отдохнуть

И спокойно согласиться,

Что былого не вернуть.

И еще понять беззлобно,

Что свою, пусть злую, мать

Все же как-то неудобно

Вечно в обществе ругать.

А она цветет и зреет,

Возрожденная в Огне,

И простит и пожалеет

И о вас и обо мне!..

Она пела много других песен, но эта запомнилась мне особенно, потому что Катя сама написала музыку к ней, и спустя годы я смог вспомнить ее название.

Минуты трепетного счастья, мгновения наивной гордости за то, что это неземное создание, восхитительная девушка, умевшая так проникновенно петь и так играть, так глубоко чувствовать – принадлежала мне – если бы вы не скончались никогда! Мгновение, не ускользай, застынь, замри хотя бы в сереющей памяти, чтобы я мог обращаться к тебе вновь и вновь в минуты отчаяния и грусти, чтобы сказать себе: да, в моей жизни было разное, и бездонно гадкое, и жестокое, и отвратительно безвольное, и предательское, но было и такое: необыкновенно возвышенное, рождающее в душе только самые светлые чувства.

Так завершился первый день нашего пребывания в Париже, первый день нашей незабываемой поездки.

Уже на следующее утро мы были в Луврском дворце – огромном замке, превращенном в художественную галерею, где все было пропитано духом искусства, каждый клочок помещения, казалось, использовался для размещения великолепных полотен и скульптур. В эти дни приехало много туристов, особенно раздражали нас группы японцев, фотографирующих картины и скульптуры со вспышкой, хотя это было запрещено, и они знали об этом.

В отдельных залах поражали воображение расписные потолки, высокие колонны, ослепительно красивые люстры, подвешенные на разных уровнях, мраморные столы, зиждущиеся не на ножках, а на позолоченных скульптурных ансамблях, и всюду была золотая отделка: в убранстве зала и в багетах картин. Почти в каждом зале встречались студенты, пишущие на мольбертах эскизы скульптур, мы с любопытством заглядывали в их работы, и обнаруживали, что многие из них учились писать сначала отдельные части тела статуй. Мне показалось странным то, с каким усердием они прорабатывали столь малую деталь человеческого тела.

– Похоже на маленький Эрмитаж. – Сказал я, но не все согласились со мной.

– Как можно сравнивать? – Воскликнула Валя, имея в виду то, что Лувр был во стократ прекраснее, с чем я хотел согласиться, но не мог. – Важен не размер, а суть!

Артур вновь повздорил с Леной, и она теперь всюду не только ходила под руку с Катей, но и старалась увести ее от меня подальше, вероятно, чтобы обсуждать с ней Артура и его, как ей казалось, пренебрежительное отношение к себе.

– Из-за чего на этот раз вы поссорились? – спросила тихо Катя.

– Ах! И не спрашивай!

Катя кивнула в знак согласия; ей точно так же не хотелось бы обсуждать свои неудачи в любви с почти посторонним человеком. Однако болтливая Лена тут же заговорила, будто и не думала утаивать что-либо от нее:

– У него странная потребность все время слушать, как я его люблю и как восхищаюсь им. Артур считает, что все женщины себялюбки и требуют внимания к собственной персоне, следовательно, сами по себе не умеют любить, и вот ему такая женщина не нужна. Поэтому он требует, чтобы я проявляла к нему знаки внимания.

– То есть?

– Сама целовала его, брала его за руку, признавалась в чувствах… ухаживала за ним. Мне кажется, у меня впервые такие странные отношения. Хотя я понимаю, что он прав; иначе получается, что это никакое не равноправие, если только мужчины будут бегать за женщинами и ухаживать за нами… Он прав, что заслуживает того, чтобы знать, что я люблю его тоже.

– Артур как будто хочет навсегда остаться маленьким ребенком. – Заметила Катя без злости, но вышло довольно резко. – Нужно ли потакать ему в этом?

– Не знаю! – Так же резко ответила Лена. – Знаю только, что он все равно вечно недоволен, а я закипаю, раздражаюсь, потому что мне то и дело кажется, что он ноет. Как ты думаешь, почему? Как вообще понять грань между феминизмом и глупостью? Мне иногда кажется, что современный феминизм превращает мужчин в других… существ.