Почувствовав себя уверенней, я прошёл к своему матрасу и скинул одеяло. Я хотел лечь спать и уснуть и этими действиями намекал об этом своему соседу.

Григорий отошёл от окна, встал за мной, скрестив руки за спиной и молча наблюдая. Я сел на матрас и снял свои ботинки.

— Теперь же мы соседи, — как бы обобщая вслух всю ситуацию, сказал Григорий.

— Да, соседи, — ответил я, смотря за Григория, на всё ещё не тронутый матрас. Даже одеяло на нём не было смято, лежало таким же разглаженным, как в тот момент, когда я уходил утром. Видимо, Григорий не садился на него. Неужели он всё это время просто стоял?

— Странное стечение обстоятельств… — задумчиво проговорил тот. — По изначальному плану в это время меня и вовсе не должно было быть здесь. Я мог бы быть сейчас где угодно. Там, — он посмотрел на окно. — Возможно, уже далеко. Но всё начинается сначала.

— То есть? — непонимающе спросил я.

— Я к тому, что я вернулся в первостепенное положение. Это как замкнутый круг: ты делаешь что-то, надеясь, что это приведёт к изменениям. Ты в это неистово веришь, но в итоге вокруг ничего не меняется, сколько бы усилий ты не приложил. Неразрывное кольцо обыденности и повседневности, и окружающей однотипности.

— Послушай, — сказал я, вздыхая. — Я устал, и очень сильно. День был нервозным. Мне не до этих всех философских размышлений.

— Понимаю… — Григорий кивнул и присел на матрас. — Просто… Я так надеялся, что у меня всё получится, а теперь я словно потерян и не знаю, что делать дальше.

— Да уж… Этим утром ты устроил представление…

Я снял куртку и кинул её на тумбочку рядом.

— Мне очень жаль, что я доставил вам хлопот. Но если бы вы просто выпустили меня, то, возможно, никто бы и не заметил ухода одного человека, тем более меня.

— Но заметили бы пропажу в хранилище, — я лёг на спину. — А от этого поднялся бы кипишь. И дело бы дошло до дозорных. Начали бы допрашивать всех и каждого, как это было на собрании. Примерно. Я не понимаю, зачем тебе это нужно было делать?

— А я думаю, что ты меня очень хорошо понимаешь.

Тон Григория как-то изменился, стал сухим и железным. Взгляд его изменился тоже: как-то похолодел он, а выражение лица окаменело. Я посмотрел на него мимолётно, а потом молча перевёл взгляд на потолок, подложив руку под затылок.

— Но, наверное, признавать какую-то правду намного сложнее, чем откреститься от неё, — чуть позже добавил он.

Я не ответил, молча лежал на матрасе и пронизывал тёмный потолок устремлённым вверх взглядом. Григорий тем временем продолжал:

— Или, возможно, страх сковывает человека что-то говорить или делать, ведь тогда его могут понять неправильно, или посчитать ненормальным. В таком случае, отрицание объективной проблемы идёт в угоду сохранения собственного положения.

— Я не понял… — приподнявшись на локте, я повернулся к Григорию. — Это был сейчас укор в мою сторону? Ты, типа, отчитываешь меня сейчас?

Григорий сидел всё также неподвижно, словно статуя, с невозмутимым выражением на лице.

— Да нет. Я вообще стараюсь никого не судить, — монотонно ответил он. — Просто говорю то, что есть.

— А что именно «есть»? — Я сел на матрас, пристально глядя на своего соседа. — Что за объективная проблема, из-за которой ты устроил нам сегодня представление в вестибюле? Твои видения? Кошмары? Этим ты аргументируешь свой неадекватный поступок? Свою кражу припасов? Всё это похоже на безумие и на сдавшие нервишки. И на трусость.

— Ты можешь сказать ещё что-то, чтобы выставить меня идиотом, но ты и сам понимаешь, о какой проблеме я говорю. Я только не могу понять, почему ты её боишься признать. Почему боишься признаться самому себе в её наличии? Ты же сам мне сказал – тогда, у выхода, – что ты тоже что-то видел. Это слышали все, кто находился там. А потом ты просто решил умолчать, изменить свою точку зрения.

— Да потому, что я не уверен в том, что я видел! Как и в том, что я не свихнулся! Как и все здесь! Что мы не сошли с ума из-за страха и полного одиночества, отрезанные от всего мира и прячущиеся уже почти больше четырёх лет в этих стенах. Не зная даже, погиб мир окончательно, или нет. И нам то и дело приходиться выживать и защищаться. Может, постепенно мы слетаем с катушек? Может, поэтому нам что-то и мерещится? И то не всем, как я понял. У кого-то нервишки покрепче оказались. Но всё это не даёт нам права сдавать назад, проявлять трусость. Чтобы там не мерещилось, есть проблемы важнее, и нужно держать себя в руках. Так что, хватит тут рассусоливать на эту тему!

Я снова повалился на матрас, положил обе руки под голову и устремил глаза в потолок. Григорий мне не ответил, и на какое-то время в комнате воцарилась тишина. Потом студент разулся, лёг на матрас и укрылся одеялом. Так мы лежали, каждый глядя куда-то в свою точку. А потом, когда я уже почти остыл, Григорий сказал:

— Знаешь, хоть ты и пытаешься переубедить себя, но я видел страх в твоих глазах, когда говорил о них. О тенях. Я видел твоё побледневшее лицо и понял тогда, что и ты с этим уже сталкивался. Никто не сталкивался, их лица были обычными, а у тебя – другим.

Я не ответил. Сглотнув, тихо так, словно боясь, что это услышит Григорий, я медленно отвернулся к стене и укрылся одеялом. Глаза мои не смыкались, и я смотрел в мутную стену, в её пустую серую оболочку, а перед взором опять встало это: чёрный сгусток, мерно плывущий по стене и постепенно отслаивающийся от её поверхности, формирующийся в силуэт с меня ростом. И эта тёмная, безликая голова – лицо без лица. И взгляд, проникающий прямо в душу. От него становилось холодно, и даже сейчас я почувствовал поступь маленького холодка, просочившегося со стороны выхода, из тьмы. Я поёжился. А на слова всё же не ответил.

Потом мысли мои сменились. Я начал думать обо всём, что произошло за эти последние дни. Пропажа отряда, огромная волна мутантов, странные, постоянные ощущения и кошмары, живые тени, которые бродят по ночам по коридорам нашего университета. Может, их видел кто-то ещё? Кто-то, кто боится заикнуться об этом, иначе его посчитают сумасшедшим. Потом вспомнились те странные фигуры в тумане: нечеловеческие и необычные, завораживающие внимание. И наконец – пропажа оружия.

Даже если рассматривать всю ситуацию рационально, откинуть все эти странные ощущения и видения как нечто иллюзорное и нереальное, как обычный плод фантазии, то остаётся три события. И я лежал и думал о них, стараясь провести между ними хоть какую-то связь.

Пропажа группы может быть связана с повышенной активностью всякой нечисти снаружи, и тогда в этом нет никакой мистики. Возможно, вернувшиеся поисковики нарочно умалчивают о причине пропажи и об опасности, чтобы здесь, в общине, не посеять страх и не допустить паники и последующего хаоса с разрухой. Тогда можно считать справедливым то, что Илья отказался отвечать на мои выискивающие вопросы, и что тот же Алекс получает неточную информацию от своих «корешей» среди поисковиков. Всем им, видимо, был дан приказ молчать. Тогда пропажа оружия тоже является закономерной, но и тут нельзя оценивать ситуацию однобоко.

С одной стороны, многие живут и не знают о том, что действительно творится за этими стенами. Их неведенье искажает реальное положение дел, и поддаваясь этому обману, преисполняясь мотивацией, они совершают преступление – крадут оружие, чтобы уйти отсюда, от тех кошмаров, которые их преследуют. Они ошибочно полагают, что снаружи безопаснее, чем здесь, а мутанты, различные твари там не столь опасное явление как, скажем, огонь.

С другой стороны, есть и те, кто знает истинное положение дел. Но такие присутствуют только в узком кругу: среди поисковиков и профессуры. Видя то, что плодится и множится за завесой мглы, чувствуя приближение смертельной опасности, они идут на отчаянный поступок и крадут оружие с такой же самой целью – сбежать отсюда, уйти, как можно дальше, авось найдётся более безопасное место. Тогда среди нашей основной силы, на которой всё держится, зреет какой-то тайный заговор, саботаж. И в скором времени это может вылиться в большую трагедию.