— Учишься, получается?

— Да, в экономическом.

— Это который на Щорса, что ли?

— Нет, в другом, — отвечаю и решаю прекратить этот странный допрос. — Вы знаете, я всё-таки пойду.

Поворачиваюсь к двери, но тут в спину доносится:

— Ну, куда ж ты убегаешь, …доченька?!

Что? Замираю, резко разворачиваюсь и во все глаза смотрю на мужика.

— Вы, наверное, ошиблись, — пищу.

Я просто в ужасе. Вот этот вот страшный тип — мой отец?

Мужик, между тем, встаёт, обувает ношеные-переношенные больничные тапки и достаёт из тумбочки сигареты.

— Пошли, покурим, дочка. Познакомимся поближе. Про мамку мне расскажешь. Небось, замуж выскочила да жила припеваючи?

У меня слёзы на глазах. Припеваючи?

— Не было у неё никого, — произношу, и мне рыдать хочется.

Как моя милая, добрая, красивая, умная мамочка могла влюбиться вот в это непонятно что? Не могу поверить! Не могу!

А он вдруг начинает оправдываться:

— Ты не думай, дочка, что я такой плохой, что мамку твою бросил. Просто молодой был, глупый, не понимал многого. Да и время такое было, тяжёлое. Знаешь, сколько раз я вспоминал, думал, кого мне Маринка родила? Может, дочка у меня где растёт, а может, сын. Очень жалел после, что с Маринкой у нас тогда не сладилось.

Мама не говорила, что у них не сладилось. Она говорила, что он её тогда конкретно послал.

И у него после этого было целых двенадцать лет, чтобы её найти и всё исправить. Но он ничего не сделал, ничего! И теперь рассказывает мне о том, как жалел?

— А я вот так и живу, — продолжает мужчина и мнёт в руках пачку. — Работы толком нет, платить не хотят…

Он закашливается и долго отхаркивается в стакан, а я мечтаю в этот момент отмотать время на десять минут назад и сидеть в своей палате, чтобы никогда не узнать, что вот этот вот недочеловек — мой отец.

— …Нам с тобой надо теперь вместе держаться, дочка, — заканчивает свою мысль мужчина, и меня передёргивает. — Никого ж больше не осталось. Только мы с тобой.

Не успеваю ничего ответить, хотя больше всего сейчас хочется послать этого горе-папашу туда, куда он когда-то послал мою маму.

Да он даже имя моё не спросил! Вот это, я понимаю, родительские чувства! Думал он о нас! Ага, как же! Плевать он на нас хотел!

— Шибанов! — в палату заглядывает Наталья Игоревна. — Ну-ка, ложитесь на место! И уберите сигареты. У нас курить запрещено. Ещё раз нарушите режим, я доктору пожалуюсь. Вылетите из больницы в пять минут!

Стою и жду, когда медсестра выйдет, чтобы метнуться вслед за ней.

— Лиесс, Ваша выписка готова. Идите в палату и собирайтесь домой, — между тем поворачивается ко мне Наталья Игоревна, и я выдыхаю с облегчением.

Не прощаясь и не думая больше об этом человеке, бегу в свою палату. Домой! В родную общагу!

— Лиесс!

Торможу. Оглядываюсь. Медсестра неспешно догоняет меня, останавливается и окидывает строгим взглядом.

— Что Вы забыли в той палате?

Молчу, сверлю глазами пол. Что мне сказать? Что этот тип — мой биологический папаша, и я втайне много лет мечтала, что папочка меня найдёт, расскажет, как скучал, и как сильно любит? И будет мы жить с ним вместе, а у меня снова будет семья?! Содрогаюсь внутренне. Теперь я знаю, как выглядит тот, о встрече с кем так сильно мечтала, особенно в детдоме.

Представляю, какая кровь во мне течёт…

Нет-нет, я мамина! Мамина, и больше ничья! У меня была самая лучшая на свете мама, а с этим человеком у меня нет ничего общего.

— Шибанов — конченый человек, — продолжает говорить медсестра. — У него есть проблемы с запрещёнными препаратами. Так что постарайтесь от него и подобных ему людей держаться подальше. Себе же спокойней будет.

Наталья Игоревна отдаёт выписку и уходит, а я стою около дверей своей палаты и пытаюсь прийти в себя.

За три недели, что я лежала в больнице, здорово похолодало. Хорошо, что неделю назад пришла стипендия. Девчонки купили мне тёплую куртку и ботинки, поэтому выхожу на улицу, упакованная как положено.

Зябко ёжусь от холодного осеннего ветра и накидываю капюшон.

Алина предлагала меня встретить, когда выпишут, но я категорически отказалась. У девчонок и так напряжённое время было — по три раза в неделю ко мне мотались, продукты привозили, причём старались накормить чем-нибудь вкусненьким и постоянно таскали мне фрукты. Уж как я ни просила, как ни ругалась на них, они и слушать не хотели, только переглядывались и загадочно улыбались.

— Тебе нужны витамины, — категорично заявляла Рита.

— А нам нужна здоровая подруга, — хитро подмигивая, добавляла Алина.

Смотрю на тяжёлое свинцовое небо, грозящее пролиться на землю мелким затяжным дождём, окидываю взглядом чёрный погрустневший больничный парк и медленно бреду на остановку. Под ногами шуршат пожухлые осенние листья, навевая хандру и грустные воспоминания.

Первые дни болезни практически не помню. В себя приходила буквально на несколько минут, окидывала мутным взглядом белый потолок палаты и снова куда-то проваливалась.

Не помню, чтобы в своей жизни хоть когда-то так сильно болела. Лечащий врач сказал, что люди с сильным иммунитетом практически не болеют, но если уж заболевают, то отрываются на полную катушку. У медиков вообще специфическое чувство юмора.

Подхожу к остановке. Народу выше крыши. Все стоят хмурые, нахохлившиеся, напоминают стайку осенних воробьев.

— Не знаете, шестнадцатая маршрутка давно была? — спрашиваю у седовласой бабулечки в кокетливом сиреневом берете.

— Ой, деточка, — хмурится она. — Ужас какой-то творится. Уже двадцать минут стою, вообще ни одной маршрутки нет. Забастовка, что ли, у них какая?

Растерянно оглядываюсь. Что же делать? Идти пешком далеко, на такси денег жалко, а маршрутка, может, ещё полчаса не приедет. Я же только после болезни, и опять в больницу попадать не хочется. Итак, вон сколько занятий в институте пропустила. Как буду хвосты подтягивать?

В глубокой задумчивости пялюсь в никуда.

Неожиданно к остановке подъезжает печально знакомая машина. Пассажирское окно открывается…

Целых три недели так прекрасно жилось без эффекта дежавю…

Демонстративно отворачиваюсь. Не буду смотреть. Вот просто не буду. Если я Горина не вижу, значит, его здесь нет! Вот такая странная логика. Мне можно, я только после болезни.

— Ромашка, поехали, подвезу.

Молчу. Не смотрю даже в его сторону. Не хочу!

Три недели! Три недели отвыкала, старалась не думать. И опять начинать сначала? Да что же это такое?!

— Ромашка, поехали.

Перевожу взгляд на носки ботинок. Новенькие ботиночки. Девчонки купили на рынке. Очень даже недорого достались, но видно, что качественные. И курточка у меня ничего такая. Тёплая, очень удобная, даже удивительно, как девчонкам выделенных мною денег на неё хватило. Я в ней вплоть до зимы могу ходить, не замерзну. А к зиме посмотрим, что делать. Может, пальто куплю. Или пуховик. И сапожки на меху…

— Садись в машину, я сказал! — слышу над ухом и от неожиданности подпрыгиваю.

Оборачиваюсь. Надо мной возвышается мажор. Подкрался со спины и нависает. Ожидаемо. Ничего нового не придумал. Подавлять своей массой тех, кто слабее — это наше всё!

Только не реагировать! Нельзя! Мне всё равно на него, всё равно… Розово-фиолетово… Даже будет лучше, если получится разозлиться. Злись, Соната! Это твой единственный выход.

— Отвали, — цежу холодно и отворачиваюсь.

— Хватит дурить, или уже всё зажило?

Рычит? У-у! А это что-то новенькое!

— Что зажило? — спрашиваю, даже не пошевелившись.

Хочешь со мной поговорить? Ну, так говори с моим затылком.

— Все те места, куда тебе уколы делали! — кажется, у кого-то заканчивается терпение.

— Тебе-то какое дело до этих мест?

— Мне никакого, а вот тебе, думаю, есть, — неожиданно Горин переходит на более спокойный тон. — Ромашка, садись в машину.