Он не стал убеждать Светлану, что уж ему можно и нужно доверять:

— Ты права. Сейчас, Светлана, доверять тебе никому нельзя. Ни мне, ни Громову, ни даже пророчествам юродивого, ни единой душе.

Она заставила себя выпрямиться:

— Ты в такой же ситуации, Миша. Тебе тоже сейчас нельзя никому доверять! Кровь в твоих жилах непомерно дорога́.

— Только не говори, что ты веришь в чушь с голубой кровью, в неприкосновенность императорской крови, в пророчества юродивого и… Я знаю точно одно: любая кровь в любых жилах, даже самого последнего босяка неприкосновенна. И то, что так носятся с императорской, чушь. На намоленном капище любая кровь ценна.

— Ты не понимаешь, — возразила Светлана. — Вспомни «Катькину истерику». Она началась из-за пролитой императорской крови.

Он поправил её:

— Она началась из-за проклятья, Светлана. Кое-кто обиделся, что её предали, и потому обрушил свой гнев на всю страну.

Светлана удивленно посмотрела на Михаила:

— Ты точно… Княжич? Ты же голубая кровь, белая косточка…

— Твоя первая же пневмония сильно отрезвила меня.

Она грустно улыбнулась:

— Мишка, твою напористость бы чуть-чуть обуздать… И лучше бы тебя… — Она хотела сказать про трон, но он опередил её со своей «болью»:

— Я так понимаю, что меняться, спасая наши отношения, для меня уже поздно. Давай разбираться дальше с убийством в Сосновском. Меня жандармы прижали, потому что подозревают в обиде на тебя? Типа, я так гнев сливал на похожих на тебя?

Светлана не стала говорить, что одно время подозревала Мишу в этом — его происхождение все изменило:

— Так капище же. Капище просто так со счетов не скинешь. И, Миша, я про твою кровь абсолютно серьезно говорю — сейчас ты в опасности. Зазеваешься, проболтаешься, доверишься не тому — окажешься на капище обескровленным. Вспомни пророчества юродивого. Он же предупреждал тебя. Он говорил тебе, что…

Михаил кивнул:

— На крови началось, кровью держится, кровью умоется. Понять бы еще.

— А что тут понимать? — Светлана не сдержала голос под контролем, он у неё чуть ли не звенел: — Юродивый же говорил: Рюриковичи со тьмой договор заключили. Они стихии подчинили себе, венчаясь на царство. Рюрик первым был, кто кровью себя с землей и духами связал. Его братья Синеус и Трувор отказались — они и года не продержались в князьях, погибли. Твоей кровью можно все земли взорвать, как сделала Екатерина Третья. Твоей кровью всю землю можно вспоить, как делали до этого. Твоей кровью… Я не знаю, что можно сделать.

Он улыбнулся:

— Собирайся, поедем в больницу.

— За… чем?

Резкую смену беседы она не поняла. Михаил, вставая, пояснил:

— Громова спасать. Говорят, королевская кровь в Европе способна исцелять. Может, императорской это тоже касается?

Светлана дернула его за руку вниз, заставляя садиться — выдавать Громову Мишку нельзя! Да и баюша в больнице, опасность для хвостомоек миновала.

— Миша, Громов выкарабкается без твоей крови. Тебе нельзя себя раскрывать! Поверь, я не хочу однажды найти тебя в центре капища. Пожалуйста, обещай, что никому и никогда ни при каких условиях ты не будешь давать свою кровь. А этой осенью ты вдобавок побережешься и отсидишься дома.

Кажется, она сейчас откровенно цитировала Громова.

— Светлана, я не могу. Я же маг. Я должен ходить на службу. Я должен разобраться в убийстве, чтобы защитить тебя, я должен найти Ивашку… Понимаешь? Вся эта история с ожерельем меня напрягает — когда старательно выпячивается что-то одно, то это значит, что что-то иное старательно прячут в тень. Но я не понимаю, что именно прячут и для чего. Зачем кому-то привлекать к тебе внимание? Зачем кому-то выдавать убитую за великую княжну?

Она смотрела на Мишку и сейчас понимала отчаяние Громова, которое придало ему, израненному, сил сесть в кровати.

— Как же с тобой сложно. И как сложно со мной… — признала она очевидное.

— В любом случае, я уже давал свою кровь отцу — ему нужно было для какого-то исследования.

— Отцу? — вздрогнула Светлана. Кровь уже была в руках князя. Он ею воспользовался? Он вылечился и только разыгрывал калеку? — И… Больше никому?

— И больше никому. Слово чести. — Михаил очень тихо, старательно смотря в глаза Светланы, чтобы она точно услышала и поверила, сказал: — мой отец… Он прикован к инвалидному креслу. Он не мог добраться до капища.

Она лишь кивнула.

Он предпочел промолчать, ведь сам помнил, что сейчас нельзя верить никому.

Светлана собралась с мыслями и продолжила про убийство в Сосновском, никак не упоминая князя Волкова, чтобы пощадить чувства Михаила:

— Вокруг капища все в следах берендея. Именно берендея, потому что ни баюна никто не съел, ни труп не обезобразил. Громов считает, что убийца, он же возможно жрец, берендей. Я тоже так думаю.

— И потому в городе облава на всех мало-мальски высоких мужчин. Ясно. А на Ивашку как вышли?

Светлана вздохнула:

— Это я сказала, что Ивашка похож по сложению на берендея.

Она принялась рассказывать все, что нашла в управе, и все, что рассказал Синица, заодно достала и грош из кармана. С мелкой монетки уже сполз стазис — он клочьями висел только по краям. Это какой же силой должен обладать маг, чтобы стазис не удерживался⁈

— Поможешь разобраться с проклятьем?

Михаил встревоженно завертел монетку в руках, а потом резко отбросил её на пол — на его пальцах стала пробиваться длинная коричневая шерсть.

— Вот это дрянь! — почти прокричал он. В отличие от Громова, Мишка легко повышал голос.

Монетка покатилась по полу, звеня. Мысли в голове Светланы тоже звенели. Точнее били набатом. Кто сильнее наполовину Рюриковича с золотым соколом на груди⁈ Только цесаревич… Только думать так неверноподданнически.

— Это получается, что гроши в управе предназначались любому⁈ В том числе они могли попасть и тебе, Мишка?

Она видела, как сгорали черные нити проклятья на его руке, оставляя после себя красные, припухшие рубцы.

— Нет… — возразил он угрюмо. — Проклятье предназначалось только Ивану. У меня, свет моей души, самые мелкие монеты в кармане — гривенники. Я гроши не ношу и даже в качестве сдачи не принимаю, как не делал этого и Богдан Семенович. Грош был направлен против Ивана. Его спасать надо — прибьют же его жандармы, еще и отчитаются, что дело об убийстве в Сосновском раскрыли, а он ни в чем не виноват. Ты сказала, что зафиксировала его след?

Светлана вцепилась в его руку, чтобы точно не сбежал:

— Миша, ты один на берендея не пойдешь!

— Не пойду, — легко согласился он. — Но ты же прикроешь мою спину?

— Мне велили как бы дома сидеть. Под защитой.

Он улыбнулся озорной мальчишечьей улыбкой, совсем неподходящей для момента:

— Вот и будешь под моей защитой. А я под твоей.

Светлана закрыла глаза: как же с ней Громову было просто — она большую часть времени валялась под снотворным. Мишке это не грозит. Она совсем не зельевар. Заклятьем его усыпить, что ли? Как его лакея. Только она сама себя не простит, если Ивашка из-за её сомнений пострадает.

— Громову ни слова, — твердо сказала она.

— Я могила! Дай мне час — я доберусь домой, соберу защитные артефакты и вернусь на магомобиле за тобой. Заодно отвод глаз для тебя прихвачу, чтобы Громова почем зря не нервировать. И подумай, кто против нас играет: нужен берендей — он тут же находится. Кто-то очень умный и влиятельный. И очень магически одаренный. Все, я помчался. Никому не доверяй!

Она в окно проводила Мишку, глядя, как он сел в наемный экипаж, который почему-то поехал не в сторону дома. И куда его понесло? Даже ему доверять нельзя! Да что ж за жизнь такая. Она запомнила номер извозчика — потом попросит Синицу найти его и узнать, куда ездил Мишка.

Под доносящийся из дальней каморки на первом этаже тихий бубнёж Волкова, отвлекавшего Ларису и Герасима расспросами об Ольгинске, Светлана выскользнула из дома. Отвод глаз действовал против людей, но от дождя он не скрывал — Светлана в своей чиновничьей шинели промокла, пока добралась до припаркованного через дорогу серого, скромного «Рено». Оказывается, у Волковых и такие магомобили есть, а не только пафосные «Руссо-Балты». Забавно, что полиция тоже ездила на «Руссо-Балтах» — на «утопленниках», поднятых со дна Финского залива и больше ни на что негодных, кроме как служить полиции. Кстати, в Сосновском как раз видели серый «Рено», отъезжающий от парка — Синица упоминал. И уже только от одной этой мысли становилось тошно.