Томасин прикусила губу и помотала головой. Отец не хотел, чтобы она трепалась о нем каждому встречному, каждому мутному, подозрительному, опасному типу. А тип легко считал ее смятение и поморщился.

— Да брось, — осудил он, — мы — не звери. Мы лишь пытаемся построить хоть что-то среди всего этого бардака. Будешь упрямиться, и я вышвырну тебя наружу — и катись на все четыре стороны. Ваше убежище разорили мертвяки. Соболезную, но никто не уцелел. Долго ты протянешь одна? А когда наступит зима? Здесь у тебя будет еда, лекарства, крыша над головой и защита.

— Отпустите меня! — выпалила Рей. Она больше не могла сдерживать тревогу и гнев. Соблазнительные обещания этого человека лишь усиливали смуту в ее душе. Она ждала: сейчас, сейчас всплывет гадкая, жуткая изнанка, он озвучит цену, которая окажется ей не по карману. Ведь за все нужно платить.

Малкольм убрал волосы с лица и притронулся к повязке. Девушка предположила, что это нервный, рефлекторный жест, которым он скрывает раздражение. Она плохо считывала чужие эмоции, но, сложив это движение с дернувшимся кадыком и поджатыми губами, сделала вывод о крайнем недовольстве собеседника. Она испытывала злое ликование: съел? Она не позволит себя одурачить!

— Сколько тебе лет? — зачем-то спросил мужчина. Томасин не была готова к этому вопросу, она-то ждала претензий и обвинений. Она выпалила честный ответ:

— Шестнадцать.

— Серьезно? — удивился Малкольм, — Я был уверен, что меньше. Но это ничего не меняет, ты еще совсем ребенок. Прими к сведению: здесь не принято обижать или, еще чего доброго, насиловать детей, если именно это тебя беспокоит. У нас цивилизованное общество, и каждый работает на его благо. Людям нужна еда. Ты могла бы охотиться, раз умеешь это, поделиться своими опытом и познаниями с другими. Но…

Томасин замерла. Ей совсем не нравилось, как логично и здраво звучат его доводы. Она и прежде строила свои отношения с другими выжившими по схожей схеме — делала то, что умела, в обмен на кров и защиту от мертвецов. Она признавала, что не способна полностью отрешиться от людей и обеспечить себя всем необходимым. С отцом бы они справились, если бы он не пропал.

Но в ней росло иррациональное чувство протеста — ей так и хотелось, чтобы этот Малкольм озвучил главный подвох, обесценивающий любые приятные перспективы от сотрудничества с ним и его товарищами. Они же… те самые бандиты, о которых так часто говорили в старом лагере? Их боялись. Должна быть причина.

— Но ты, кажется, не способна жить среди людей, — наконец закончил свою мысль Малкольм, презрительно поджав губы, — так что можешь проваливать.

Он вытащил что-то из внутреннего кармана куртки и швырнул ей под ноги. Предмет со звоном шлепнулся на металлический пол. Нагнувшись, Томасин опознала в нем свой нож. Она схватила его и любовно прижала к груди.

Малкольм отпер дверь и остановился возле нее, держа ее открытой.

Девушка совсем растерялась — он ее отпускает? Так просто? Слишком похоже на ловушку! Что там, за дверью? Ее скормят мертвецам? Или члены «цивилизованного общества» сами расчленят ее и съедят?

— Нет, — мотнула головой она.

— Нет?

Малкольм снова коснулся своей повязки, но быстро отдернул руку.

— Нет, — тверже повторила Томасин и неожиданно для себя самой сказала, — я хочу остаться.

Ей еще не приходилось жить в таком большом и хорошо обустроенном лагере. Это слово было не совсем применимо для случая, но другого, более подходящего, в арсенале Томасин не нашлось. Она не училась в школе, все познания об окружающем мире, как и том, каким он был прежде, она почерпнула от отца и случайных встречных. Но разница была очевидна. Это место другое. И девушке пришлись по вкусу отличия, когда она мысленно сравнивала его со всем, что встречалось ей раньше.

Между собой обитатели лагеря называли его — Цитадель, тем самым подчеркивая строгую внутреннюю структуру, организованность и наличие некоторого свода правил, способствующих гармоничному сосуществованию многочисленной группы выживших. Обосновалась Цитадель на территории бывшей тюрьмы — тут Томасин не ошиблась в предположениях, приметив решетки на окне своей — теперь уже окончательно — комнаты.

Тюрьма была неприступной крепостью, во всех смыслах выгодной для выживания в нынешних условиях. Территорию окружал высокий забор, увенчанный смотровыми вышками по периметру. Корпуса, возведенные на скалистом берегу, возвышались над рекой, с другой стороны лежало поле, идеально видимое до самой кромки редкого, смешанного леса. Стену контролировали отряды специально назначенных людей, а караул сменялся несколько раз в сутки. За открытие металлических ворот отвечали дежурные с автоматами наперевес. К огромному огорчению Томасин, покидать территорию без особой необходимости, а главное, без разрешения, было строго-настрого запрещено.

По ее грубой прикидке, в лагере проживало около пяти сотен человек, но она сомневалась в своих навыках счета, да и не имела возможности проверить свои предположения. Выжившие были рассредоточены между тремя корпусами, разделенные родом занятий. Одно здание было отведено под хозяйственные нужды и склад жизненно необходимых предметов. Всю добычу, попадавшую в тюрьму, отвозили туда для описи и сортировки. Припасы хорошо охранялись. К распределению ресурсов были приставлены специальные люди.

Подобная рациональность в подходе к хозяйству впечатлила даже Томасин, максимально далекую от организационных процессов. Лагерь был обустроен с умом, он функционировал с точностью отцовских часов, к несчастью, сгинувших вместе с ним. Но девушке все равно трудно было влиться в общий распорядок и найти свое место в отлаженной схеме.

Жители общины делились на три категории: бойцы, охранявшие периметр и стену; «пищевой блок», заведующий провиантом и импровизированным огородом; и добытчики-охотники, допущенные до вылазок во внешний мир. Томасин определили в последнюю когорту, но одного взгляда на сотоварищей ей хватило, чтобы заключить: ей лучше держаться от них подальше. Если первые две группы производили впечатление вполне цивилизованной публики, последнюю составляли сплошняком отморозки. Неведомо, каким образом руководству вообще удавалось их контролировать. Однако даже эти бандиты уважали местные правила и не инициировали конфликты в стенах убежища. Потому Томасин поселилась отдельно от них, благо, Малкольм милостиво разрешил ей остаться на прежнем месте — в крыле, где обосновалось небольшое административное звено и приближенные лидера. А лидером, как оказалось, был именно он. Он все это построил и, без сомнения, гордился достигнутыми результатами, являясь грамотным, вдумчивым руководителем.

Его благожелательное отношение вызывало у Томасин искреннее недоумение, ведь именно ее стараниями мужчина обзавелся уродливым, медленно затягивающимся шрамом. Каждый раз, общаясь с Малкольмом, девушка смотрела только на эту отметину, невольно задумываясь об отложенной расплате за свою проделку. Не сказать, что они много общались — мужчина всегда был сильно занят, но он выкраивал время в своем плотном графике для совместных походов на охоту. Только вдвоем. Отправлять Томасин с остальными было опасно, но нашлось и другое объяснение: Малкольм сказал, что ему есть чему у нее поучиться, и кое-какие вещи он хотел бы приберечь только для себя. Ему нравилась охота, она помогала отдохнуть от превратностей бытности руководителем многочисленного сообщества и, как он выразился, прочистить голову. В какой-то степени он даже завидовал достижениям Томасин, превосходившим его успехи. Высокий рост и массивное телосложение делали движения Малкольма чуть неповоротливыми, а поступь тяжелой. Девчонка же, по его словам, будто парила над землей и передвигалась так бесшумно, словно сливалась с лесом воедино. Томасин запомнила эту формулировку, она ей очень понравилась. Прежде никто не хвалил ее таланты и навыки, даже отец. Отец был строг. Ему всегда казалось, что дочь недостаточно хороша. Он осуждал Томасин за суетность и, рассердившись, мог назвать ее «неуклюжей каракатицей» или «пьяной медведицей», дополнив критику крепким ударом трехпалой руки.