— Отпусти их, — повторила она, и голос прозвучал так жалобно и по-детски, — делай со мной, что хочешь, но отпусти их…

— А мне было любопытно, как далеко ты готова зайти, — тихо сказал Малкольм, обращаясь скорее к себе, чем к ней.

Она зажмурилась, слушая его шаги, гулко отдающиеся в пустом, неуютном помещении. Она ждала удара, но мужчина лишь вытащил из ее прически одну темно-алую розу и задумчиво взвесил пышный бутон в пальцах.

— Только глупцы не учатся на своих ошибках, — проговорил мужчина, глядя мимо нее в темный угол зала, — ты преподала мне бесценный урок и, как минимум, этим заслуживаешь жизни.

Он сжал руку в кулак, и лепестки осыпались на старинный деревянный паркет.

— Но вряд ли тебе понравится эта жизнь.

— Встань.

Томасин помотала подбородком, но тут же пожалела. За своеволие и годы ожидания он наградил ее увесистой оплеухой. Малкольм не сдерживался, вложив в удар всю горечь минувших лет. Предательство отдало металлическим привкусом на языке.

— Ты будешь послушной, ясно тебе? Встань и повернись.

Она уже слышала от него этот властный тон и жесткие интонации, правда обращенные к другим людям. Так он давил любое малейшее возражение обитателей Цитадели. Он никогда не повышал голос, но звучащая в нем сталь действовала куда лучше, чем любые крики. Вкрадчивый, почти доверительный тембр, что не сулит ничего хорошего. Нельзя ослушаться.

Томасин поднялась. Юбка зашуршала, нежно лизнув ноги, как речная волна.

Малкольм надавил ей на поясницу, вынуждая согнуться, но она выразила слабую попытку сопротивления. Зря. Он швырнул ее прямо на стол, и ошметки чертового павлиньего языка оставили влажные пятна на платье, на животе и на груди. Бессмысленная, глупая роскошь.

Та девочка в ней, что еще помнила ночи, полные доверительной нежности и любви, отрицала происходящее. Этого не могло быть — только не с ней, не с ними. Но все же происходило. Ее Малкольм мертв, и теперь ей предстоит познать монстра. Инстинкты оказались сильнее здравого смысла: Томасин стала брыкаться и кричать, вопреки собственным заверениям, что он волен делать с ней все, что захочет. Кожу головы обожгло от того, с какой силой мужчина дернул ее за волосы. Она противилась, но куда ей было тягаться с ним? Ее тщедушное тельце — ничто, в сравнении с грудой мышц, что вжимала ее в жесткое дерево, пока последние попытки вырваться не стихли.

— Ничего. Скоро ты привыкнешь к своей новой реальности, — со смешком протянул он. — Или мне пригласить твоего дружка для более расслабляющей обстановки?

Ненависть разъедала Томасин изнутри. Невозможно! Неужели он всерьез верил в то, что она кувыркалась со своим другом? Больной ублюдок.

— Думай, что хочешь. Мне все равно.

А затем Томасин едва не сорвала связки, зайдясь в болезненном крике, когда Малкольм с садистским удовольствием впился в ее плечо, сжимая челюсти все сильнее. На глаза против воли навернулись непрошенные слезы. Малкольм явно получал от происходящего удовольствие. Соленую влагу с ее щек он собрал почти с нежностью. В какой-то момент Томасин становится легче отстраниться от происходящего и от того, что еще предстоит вынести. Пульсирующая боль хоть немного, но отвлекает. Малкольм задрал тяжелую, плотную юбку и сильнее надавил на поясницу, удерживая на месте.

— Даже не вздумай. Или обещаю, последствия тебе не понравятся...

— Малькольм, пожалуйста...

— Заткнись!

Он спустил штаны и пристроился сзади, стянув ее белье вниз до колен. От грубого движения ткань затрещала. Дайан была бы в ужасе от такого обращения с шикарным бельем от какого-то там сраного бренда! Но не пошла ли она?

Малкольм коснулся Томасин там и недовольно цокнул языком, чуть отстранившись, чтобы сплюнуть в ладонь и увлажнить ее — и Томасин знала, это последняя оказанная ей на сегодня милость.

— В чем дело, малышка? Совсем не скучала по мне?

С задушенным стоном Томасин взмолилась:

— Малкольм, не нужно...

На что она надеялась? Не стоило дёргать монстра за хвост, ожидая раскаяния и жалости.

Малкольм вошел в нее одним резким рывком, ничуть не заботясь о ее комфорте. Низ живота отозвался тупой болью от почти забытого ощущения наполненности. Томасин беспомощно заскулила, закусив ладонь и поджав пальчики ног. Больно! До чего же больно.

— Тебе нравится? Ты пиздец как узкая. Прям как в тот первый раз... Неужели за все эти годы в бегах в твоей жизни не нашлось места для плотских радостей? Ты все еще верна мне?

— Да пошел ты! — сплюнула Томасин на выдохе, не сдержав стона от очередных его грубых фрикций.

— Как пожелаешь.

Он натянул ее ожерелье, как поводок. Скрупулезно подобранный Дайаной аксессуар — оригинальный Lenny Goldberg — осыпался бусинами, похожими на капли крови, прямо в тарелки.

Стол ходил ходуном от его толчков, бокалы и блюда тихонько позвякивали. Вино пролилось на скатерть, и Томасин наблюдала, как темно-золотая жидкость расцветает темными пятнами на атласе. Ей показалось, что она утратила восприимчивость к боли, покинув собственное истерзанное тело. Только ее приглушенные всхлипы, тяжесть его тела и размеренный влажный звук шлепков убеждали в обратном. Она все еще с ним, и время тянулось мучительно медленно. Но наконец Малкольм с хриплым стоном излился в нее, позабыв прежнюю осторожность.

— И так будет каждую ночь. Вновь и вновь. Смерть покажется тебе более милосердным исходом, но я ничуть не милостив. Больше нет.

Томасин потеряла туфли где-то по дороге, но ей было плевать. Конвоированная дворецким в свою роскошную темницу — комнату, похожую на ту, где ее «на выданье» готовила Дайана, она упала лицом на кровать и заорала. К счастью, слои покрывал, одеял и мягкая перина поглотили ее крик. Слез не было. Только злость. И ликование: ей повезло больше. Ту женщину он убил, ее — нет. Выходит, что у нее есть маленький шанс.

Эта мысль помогла девушке хоть немного собраться. Она села и принялась вытирать липкие бедра и промежность шелковым покрывалом. Ей нельзя забеременеть. Это будет конец. Ошейник. Цепь, которую Малкольм будет дергать, чтобы контролировать ее. Томасин без ложного оптимизма оценивала свои шансы в таком случае: даже если она сбежит, рискует погибнуть от потери крови или инфекции, как многие женщины, встречавшиеся ей на пути, имевшие неосторожность надеяться на удачу. Беременность намертво привяжет ее к Капернауму, где есть какая-никакая медицина. И к Малкольму — ценность игрушки возрастет во сто крат.

Она осатанело вытирала подтеки, раздражая кожу, не зная, чего пытается этим добиться. Она не имела представления о том, какие меры стоит предпринять, чтобы спастись, но не оставляла потуги. Именно за этим занятием ее и обнаружила Дайана. Но ей лучше было не показываться Томасин на глаза, ибо она тем самым предложила свою кандидатуру для эмоционального срыва настрадавшейся девчонки. Томасин вцепилась ей в горло, но женщина ударила ее и оттолкнула в сторону. Увы, сейчас Томасин была плохим борцом — силы оставили ее. Она осела обратно на смятое покрывало.

— Угомонись, — сухо оборвала Дайана, — ты сама виновата.

— Сука, — зашипела Томасин.

— Да-да, ты мне тоже очень нравишься, — усмехнулась женщина и, вопреки протестам девушки, приблизилась к ней с ватой и каким-то очередным пузырьком, — не вертись. Надо смыть косметику, а то…

— Отвали! Оставь меня в покое, гадина! — Томасин вышибла склянку из рук Дайаны, и неизвестное снадобье укатилось под кровать. Женщина проследила за траекторией ее исчезновения и недовольно закатила глаза.

— На меня-то ты за что обозлилась? — устало сказала она, — я всего лишь пытаюсь придать тебе человеческий вид…

— Ты втянула меня в это!

— Да ладно, — оспорила Дайана, — разве не ты сама готова была пойти на любые меры, лишь бы помочь своему придурку и остальным оборванцам? Ты знала, на что идешь. И не вздумай перекладывать вину на мою голову, мелкая неблагодарная тварь.