После того, как Дайана сбросила маску, все ее занудные речи о моде, изысканных блюдах и куртуазном этикете звучали, как форменное издевательство.

Томасин слушала ее краем уха, пытаясь придумать хоть какой-то план. Она не понимала, зачем женщина вообще все это говорит. Какая пленнице разница, что платье на ней — оригинал из «русской коллекции» итальянского дома Valentino, где модельеры причудливо смешали воедино славянский колорит и европейские средневековые мотивы? У нее даже не было ножа, чтобы спрятать его в широченных рукавах тяжелого, алого бархатного платья с вырезом, доходящим почти до пупка. Томасин всерьез рассматривала идею использовать острые каблуки пресловутых Louboutin в качестве оружия, ведь на их фирменной красной подошве не будут заметны капли крови из пробитой глазницы ублюдка. Что толку от мрачной торжественности духов Amouage, если их нельзя влить в бокал изысканного пино-пуар в качестве яда?

В этом образе Томасин действительно больше походила на средневековую королеву, надумавшую отравить супруга и взойти на трон из черепов, нежели на жертвенного агнца. Должно быть, Дайана задумала это не просто так, ведь могла обрядить жертву в белое и цветочный венок. Скорее всего, она просто издевалась. Иначе снабдила бы жестокую королеву хоть каким-то тайным оружием, кроме красоты.

Обстановка соответствовала — ни дать, ни взять сцена из пьесы Шекспира или жутковатое полотно позднего Гойи. Огромная гостиная, достойная рыцарского замка, была утоплена во тьме. Длинный стол, ломящийся от яств, освещали лишь бесчисленные свечи и тусклое пламя в камине, инкрустированном мрамором и малахитом. В полумраке гобелены, которыми сплошь были завешаны все стены, покрытые резным деревом, выглядели жутко.

Томасин заняла место на противоположном конце стола. Она чувствовала его взгляд — изучающий, заинтересованный. Маленькая лесная дикарка сильно изменилась за минувшие годы. Но она не хотела смотреть на него, ее не волновали перемены, произошедшие в нем. Она знала и так: царство расширилось, а паствы прибавилось. Лишь жажда власти осталась неизменной.

— Какие вам будут угодны напитки? — вырвал ее из невеселых размышлений голос дворецкого. Девушке удалось удержать на лице маску невозмутимости, хотя в ней клокотали эмоции. Гнев. Обида. Страх. И глубокая печаль.

— А какие будут поданы блюда? — откликнулась она, припомнив уроки Дайаны. Женщина приложила немало усилий, вдалбливая своей бестолковой подопечной, что сочетать сорта вин и закуски надо с особой аккуратностью. По крайней мере, пока Томасин была занята исполнением своей роли, она могла отвлечься от бешеного месива чувств в своей душе.

— Павлиньи язычки, миледи. На гарнир томленые артишоки с майораном и конфитюром из лепестков чайной розы, — отчитался дворецкий.

Ну и мерзость, — подумала она, чуть сморщив нос. Что это вообще за чертовщина такая? К такому жизнь ее не готовила. Дайана, конечно, бесконечно распиналась о всякой изысканной еде, про которую Томасин знала только из книжек, но даже ее наставница не слышала о таких извращениях. Томасин предположила, что проходит очередную идиотскую проверку. Павлин… это не домашняя птица, значит, дичь. Дичь. Это точно какая-то дичь! И этот тип что-то сказал про розу… Павлин подан с розой. Розы Дайана вплела в сегодняшнюю прическу Томасин, правда не чайные, а бордовые, почти черные, сорта «бакароль». Ну, так она их назвала. Может быть, это знак? И ее сегодня тоже употребят в пищу? Что если ее бывший возлюбленный за годы разлуки открыл для себя прелести кухни каннибалов?

Полный насмешки голос с дальнего конца стола вынудил Томасин оторваться от пролистывания энциклопедии в собственной голове. И она не знала, взялся ли хозяин дома выручить ее или стремился окончательно утопить.

— Рислинг? — любезно предложил он.

Томасин почти услышала, как в ее голове Дайана вопит: нет, только не рислинг! Не выбирай рислинг, даже если он подходит к блюду, существует много других доступных альтернатив. Это ужасно избито, всем приличным людям он давным-давно надоел. Ни один настоящий эстет не станет унижать себя таким образом.

Ох, ладно, — согласилась Томасин с невидимой Дайаной.

Она наконец-то решилась поднять глаза и смело встретить испытующий взгляд Малкольм.

— Рислинг, — сказала она, — но я предпочитаю айсвайн.

Дайана гордилась бы своей ученицей — и спасла положение, и умудрилась тонко намекнуть на то, что любовь прошла, а сердце ее покрыто изморосью, как виноград приснопамятного австрийско-немецкого сорта.

— Прекрасно, — одобрил ее выбор хозяин дома.

Они молчали еще какое-то время. Слуга принес напитки и сам наполнил бокал Томасин, избавив ее от мучений с выбором. От волнения она позабыла, какая форма положена какому стилю вина, а прослыть невеждой и дикаркой совсем не хотела. Нужный прибор она выбрала с легкостью, ведь их была только половина — много вилок всех возможных форм и размеров, и ни одного ножа. Малкольм заранее знал, что за особа разделит с ним этот омерзительно-вычурный ужин.

Язычок павлина был скользким и долго бегал от девушки по посеребренному блюду. Выглядел он отвратительно, а на вкус оказался не многим лучше просроченных консервов. Она проглотила его с видом истинного ценителя и решила, что пора завязывать с этой грошовой пьесой. Ей надоело. Жесткий задник туфель натер ноги, грудь в декольте покрылась мурашками, да и Томасин уже не знала куда деться от внутреннего напряжения.

— Где мои люди? — спросила она, — что с ними сделали?

— Тебя интересуют все оборванцы, получившие здесь кров и достойные условия для жизни, или только один-конкретный блаженный, которого ты почему-то взялась опекать? — светским тоном откликнулся Малкольм.

— Тебе трудно просто ответить на вопрос? — ощерилась Томасин и, гордо задрав подбородок, продолжила, — я прошла все твои идиотские испытания, разве я не заслужила награду? Хотя бы информацию.

— Ты провалила главное испытание, — мрачно одернул мужчина, — еще тогда.

— Положим, — согласилась она, — теперь я здесь, у тебя в плену. Ты сколько угодно можешь отыгрываться на мне за свои обиды, но, если в тебе есть хоть капля благородства, отпусти их. Они не имеют к этому отношения.

— Вот как, — сказал Малкольм и кивнул своим мыслям. До того Томасин старалась не смотреть в его сторону, но сейчас почувствовала угрожающую перемену в его настроении и вынуждена была оторвать глаза от тарелки с остатками павлиньего языка. Она имела представление о том, насколько опасен этот человек. Ей нужно было попытаться хоть предугадать следующий его ход. И сделать свой. Пусть и прозвучала ее просьба беспомощно и жалко.

— Пожалуйста, — выдавила она, — отпусти их, Малкольм. Или… Как там тебя на самом деле зовут.

— Ах, ну да, — нахмурился мужчина, — ты же так хорошо меня знаешь, благодаря чертовому досье. Ты три года таскала его с собой. Выучила наизусть? И о каком благородстве ты толкуешь, если тебе все со мной предельно ясно?

Томасин стало не по себе: ее пребывание здесь с самого начала не было для него секретом. Должно быть, ему сообщили сразу, когда доставили группу чужаков в Капернаум и отобрали их вещи. Досье ее выдало. Давно нужно было его уничтожить, но девушка поддалась глупому сентиментальному порыву, оправдывая себя необходимостью сохранить напоминание о собственной наивности. Но чего он ждал? Времени прошло прилично.

Он хотел, чтобы я пришла сама, — поняла Томасин, и от этой мысли ее конечности налились свинцом. Она вжалась в резную спинку стула в жалкой попытке сбежать, но бежать ей было некуда. Даже свалившись в яму, ловушку, оставленную другим охотником, она не чувствовала себя настолько загнанной в угол.

Малкольм ждал и сейчас, наблюдая за ней из-за нагромождения фруктов, цветов, подсвечников и прочей декоративной ерунды на столе. В полумраке его глаза были совсем темными, а взгляд не сулил ничего хорошего. Прислуга предусмотрительно убрала все ножи не для того, чтобы оставить Томасин безоружной. Чтобы она не смогла убить саму себя. Ведь смерть зачастую меньшее из зол.