— Что же это за фильм был… там еще актер такой… — Дайана нахмурила тонкие брови, вспоминая, — не важно. Есть еще такая штука, мне о ней рассказал Малкольм. По правде… до знакомства с ним я была темнотой похуже тебя. Легко отличила бы сумочку Шанель от подделки, но писала некоторые слова с ошибками и считала, что патриций — это вид кожной инфекции. Он говорил что-то о проблеме вагонетки, когда нужно решить, кого спасать. Одного человека или целую кучу. Может это ужасно для прежнего мироустройства, но грохнуть какого-то аутсайдера раз в год — разумная плата за благополучие целого лагеря…

— Почему он их убил? — перебила Томасин, утомившись слушать ее пространный монолог, к счастью, на этот раз не о моде.

— Кого? — опешила женщина.

— Тех людей, — девушка растерялась, не зная, как сформулировать точнее, — до того, как все случилось…

— Так…

Дайана резко умолкла. Томасин подумала, что ступила на опасную территорию, и собеседница просто превысила лимит откровений на сегодня, но, увы, ошиблась. Ее наставница резко накрыла губы девушки ладонью, призывая ее молчать. Ее глаза встревожено заблестели, а вся она обратилась в слух. Не только Томасин умела получать сведения о близкой опасности от малейшего шороха. Даже не шороха — где-то поблизости шумно закрылась дверь.

— Он… вернулся? — промычала девушка в руку, поглощавшую большую часть звуков. Дайана покачала головой.

— Его вызвал главный всего этого библейского цирка, — шепотом ответила она, — не шуми. Не высовывайся, я пойду гляну, кто там ходит.

Женщина сползла с постели, сбросила туфли и, вооружившись увесистым подсвечником, двинулась к двери. Томасин нервно поезрала на месте и села, слушая шаги Дайаны, приглушенные мягким ворсом ковра. Ее внутренний зверь тоже чувствовал угрозу, но предпочитал пока затаиться. Оценить обстановку. Прикрыв веки, девушка позволила чувствам обостриться, слилась не с лесом, но с жутковатым огромным домом.

Шаг Дайаны, еще шаг, аккуратно приоткрытая тяжелая дверная створка. Еще шаг. Темнота и тишина.

Сдавленный вскрик.

Томасин не знала, что собирается делать, отдавшись на волю инстинктов. Она вскочила с кровати и рванулась к туалетному столику, в поисках хоть какого-то средства самообороны. К несчастью, ничего из стоявших там склянок, как и наваленных грудой драгоценностей, для того не годилось. Но зверь внутри девушки готов был драться за жизнь голыми руками. Он оскалил зубы и зажмурился от яркого света фонарика.

— Томас? — должно быть, она все-таки умерла тогда в воде, среди расцветающих вокруг крупных цветов собственной крови. И все это было предсмертным видением — и разговор с Малкольмом, и неудобная правда о Цитадели от Дайаны. Он пришел, чтобы стать ее проводником в мир мертвых. Отец. Она не спутала бы его голос ни с чьим другим.

— Папа? — просипела Томасин.

— Мы уходим, — сказал он, как и прежде немногословный, бескомпромиссный и не терпящий возражений. Девушка не видела его лица, лишь руку с круглым световым шаром фонарика и другую, трехпалую, стискивающую окровавленный нож. Капли падали на ковер.

Томасин послушно пошла за ним в темноту — в загробный мир. Происходящее казалось сном. Это было не с ней, а с кем-то другим. Она словно наблюдала эту сцену со стороны. Как в кино, таким оно, наверное, и было. Иллюзорным и нереальным.

Луч света скользнул по полу и выцепил тело, распластавшееся у двери. Дайана оставалась все такой же красивой, даже будучи мертвой. Глубокая рана на ее горле окропила кровью кокетливое платье от Valentino, что женщина носила вместо ночной рубашки из-за удобного фасона и простоты, но бурые пятна на ткани легко можно было принять за дизайнерское решение.

Ее остекленевшие глаза проводили птичку, выпорхнувшую из золоченой клетки.

Отец говорил: слушай лес.

Раньше, но не сейчас, ведь Томасин давно повзрослела и не нуждалась в наставлениях. Она выучила его уроки. Они были высечены у нее на подкорке, вырезаны охотничьим ножом на полотне памяти. Теперь отец наблюдал за ее успехами, как ей казалось, с уважением. По крайней мере, он больше не называл ее «пьяной медведицей», «каракатицей» и тому подобным.

Маленькая Артемида парила над густым ковром из мха, и самому отцу, матерому охотнику, задавала фору. Наверное, он гордился. Но он никогда ее не хвалил. В том не было нужды. Томасин ловила его довольные взгляды, выследив очередную дичь или ловко расправившись с мертвецом.

Первое время она пребывала в эйфории. Они снова вместе. Теперь все будет… как прежде. Но только первое время.

Отец был все таким же немногословным, как и прежде. Он не расспрашивал дочь о том, что случилось в Капернауме, вероятно, избегая услышать неприятную правду. Он умолчал о своей жизни в поселении, о том, как прибился туда и заслужил должность водителя. Он расщедрился на длинную речь лишь одной ночью, словно сказку, рассказывая Томасин о причине своего исчезновения.

Томасин хотелось верить, что его отповедь была оправданием, но, возможно, она придумала это сама и тешила себя иллюзией. Отец не оперировал понятиями, что вбивал в голову девушки другой ее учитель — предатель Зак. Отец не говорил «извини» или «прости». Он не добавил к своему рассказу виноватое «извини, что оставил тебя, и тебе пришлось выживать самостоятельно». Это было совершенно не в его духе.

Он сказал, что в тот год, как обычно, ушел на охоту, но нарвался на группу каннибалов. Они навалились на него всей толпой, как на медведя, и только так умудрились скрутить и обезвредить. Он смог прикончить двоих, но силы были не равны. Его увели в поселение — жуткое местечко, и заперли в клетке, где содержались пленники, кому посчастливится однажды стать чьим-то ужином. И отцу повезло: его неказистый вид, отсутствие пальцев, хромота, зверская физиономия отвратили даже людоедов. Именно так он и продержался дольше других несчастных. Он просидел в заточении до зимы, пока не наступила его очередь отправиться в пищу обитателям лагеря. Тогда он задушил повара голыми руками, а потом, когда тот обратился, вытолкал его наружу — сожрать собственных товарищей. Отец воспользовался суматохой среди каннибалов и сбежал.

Конечно, он сразу вернулся в укрытие, где оставил дочь, но оно опустело. Он искал ее. Этого отец не сказал, но Томасин поняла из контекста. Без сомнения, он искал ее. Если бы она знала, что отец не погиб, то поступила именно так же. Она жила бы надеждой на встречу с единственным близким человеком. Поэтому, пока отец не видит, она оставляла послания, вырезала буквы на стволах деревьев, на стенах заброшенных зданий, где они пережидали ночь, прежде чем двинуться дальше.

Найди меня, — просила она и вгоняла лезвие глубоко в кору, пока пальцы не становились влажными от древесных соков. И обращались эти слова вовсе не отцу, который наконец-то воссоединился со своим потерянным чадом. А тому, кто, скорее всего, не прочтет эти послания.

— Что это ты делаешь? — заинтересовался отец, однажды став свидетелем неведомых манипуляций дочери. Томасин замерла и до боли стиснула рукоятку ножа. Она была осторожна, ведь слишком явный намек мог навести на их след вовсе не того, кого нужно. Все, что она могла себе позволить, выцарапать свое имя. Но она знала: отцу это вряд ли понравится.

Оправдание нашлось само собой.

— Отметки, чтобы не потеряться, — объяснила она, — ты всегда так делал…

— Нет нужды, — отрезал отец, — мы не вернемся.

Они направлялись на север. Отец сказал, что знает безлюдные места — без живых, без мертвых. Далеко-далеко на севере, где мало городов и даже летом не бывает тепло. Логично, что твари сосредоточились в прежде густонаселенных районах и не станут бродить по землям, покрытым густым лесом, где между редкими городами лежат огромные дистанции.

Отцу были ведомы тропы, крошечные шоссе, удаленные от крупных магистралей и следовательно голодных орд. Там они будут в безопасности. Он, его дочь и…