— Хорошо.

Томасин изумленно распахнула глаза, уставившись в полумрак перед собой. Нет, она не верила. Ей показалось. Она кое-как придала и себе сидячее положение, ощутив ломоту в теле и боль в забинтованных запястьях.

— Хорошо? — переспросила она, — ты меня отпустишь?

— Да.

— А Зака? А моих людей? — с сомнением уточнила Томасин. Ей было трудно соображать, но мысль, что она проходит очередную проверку была кристально-ясной среди невнятного марева остальных, перепутанных и туманных.

— Ох, опять, — вздохнул Малкольм, — если захотят. Но они не хотят. Тебе придется это принять.

— Они…

— Твой приятель сам доложил, что ты подбивала его на побег, ясно тебе? — выплюнул мужчина. Томасин осмелилась поймать его взгляд, но не поняла вложенного в него выражения. Она уже ничего не понимала.

— Ты врешь, — вырвалось у нее, — этого не может быть…

— Думай, что хочешь, — глухо откликнулся Малкольм и разорвал зрительный контакт. Он поднялся с кровати и прошелся по комнате, дерганным движением взлохматив волосы. Остановившись, он снова посмотрел на нее.

— Я уеду на пару дней, — сказал он, — не знаю, есть ли смысл тебя просить, но все-таки попробую: не пори горячку, не пытайся сбежать. Тебе нужно прийти в себя, ты потеряла много крови. Поговорим, когда я вернусь. Если ты не изменишь своего решения, то я сам отвезу тебя в лес и отпущу на все четыре стороны. Этого же ты хочешь?

Томасин зацепилась глазами за шрам, пересекающий его лицо, поблекший со временем, но такой знакомый и почти родной. На мгновение ей показалось, что не было этого всего — Капернаума, трех минувших лет, «Волчьей гонки», и их окружает не мрачная комната в уродливом особняке, а привычная комната в бывшей тюрьме. И они спорят из-за какой-то ерунды, как временами бывало, чтобы спустя какое-то время посмеяться вместе над тем, что они даже не помнят причины конфликта. Она силилась, но не могла вспомнить и сейчас.

Нет, — сказала она себе — не обманывайся. Очень много времени назад, когда она только попала в Цитадель, Малкольм уже предлагал ей уйти по доброй воле. Она захотела остаться. И… как он там сказал? Только глупцы не учатся на своих ошибках?

— Я не изменю своего решения, — твердо сказала Томасин.

Конечно, она сомневалась. Отсыревшие, местами рассыпающиеся в руках, провонявшие плесенью книжки в школьной библиотеке изобиловали героями, мечущимися между чувством и долгом. Впрочем, это подходило к Томасин лишь отчасти. Одинокая жизнь в лесу едва ли являлась ее долгом, скорее выживание. А ей страшно было оставаться рядом с человеком, которого бросало из стороны в сторону — от откровенного садизма и насилия до заботы и теплоты. Она по-прежнему не знала причины, по которой он когда-то убил тех несчастных и угодил за решетку. Словам Дайаны, пусть и сказанным от души, верить было чистым самоубийством.

Чувства во внутреннем споре Томасин играли не последнюю роль. Она вспомнила, каким печальным был Малкольм в их последний ужин, как его оскорбило ее требование получить плату за свою… не любовь, но крупицы симпатии. Каким был несколько часов, уходя в глубокой уверенности, что она опять выберет не его. Возможно, так все и обстояло с его точки зрения: тогда, на «волчьей гонке», она предпочла другого, а не того, кто сложил мир к ее ногам. За минувшие годы Томасин часто размышляла о ситуации, выискивая не оправдание, а хоть какую-то логику в его заманчивом предложении убить Зака самостоятельно. Она ничего не смыслила в его политических играх и могла что-то упустить, что-то очень важное.

Она ворочалась без сна, созерцая причудливые тени от балдахина, словно танцующие на потолке от легкого сквозняка. В этом доме всегда было холодно, ведь строился он с расчетом на центральное отопление, канувшее в Лету вместе с прежним миром. Но на улице будет куда холоднее, когда она обретет желанную свободу.

Через какое-то время пришла Дайана, чтобы проверить бинты и самочувствие узницы. Томасин думала, что женщина станет уговаривать ее остаться, но она просто устроилась на другом конце постели с очередным глянцевым журналом. Свеча на прикроватной тумбочке горела совсем тускло, и Дайана все время щурилась, вчитываясь в небольшие островки текста среди томных моделей в шикарных платьях. Томасин задумалась, не выискивает ли во всей этой древней макулатуре Дайана свои фотографии. Молодой, сияющей себя, получившей билет в роскошный мир, стоивший ей такую огромную цену.

— Тебе почитать вслух? — полюбопытствовала женщина, поймав взгляд Томасин, — раз не спишь.

— Я и сама умею, — насупилась девушка. Она перестала прикидываться спящей, почувствовав в себе острую жажду поговорить. Хоть о чем-то, чтобы заглушить беспокойные мысли в голове.

— И сама умею, — передразнила Дайана, закатив глаза, — посмотрите на нее! Умеет читать, знает всякие умные словечки, выглядит, как настоящая леди! Элиза Дулиттл проделала большой путь и заслуживает похвалы.

— Ну хватит, — осадила Томасин, окончательно сконфузившаяся от острот собеседницы. Она поймала себя на том, что вовсе перестала испытывать неприязнь к этой женщине, но пока не понимала, в чем тут дело: она растрогалась ее предысторией или просто привыкла к своей колкой на язык наставнице. Дайана проделала большую работу, придавая лоск маленькой дикарке. Увы, это не принесло ей счастья, а от сведений о столовом этикете и истории высокой моды не было никакой практической пользы. Не будет, когда она станет свободной.

Они помолчали.

— Почему вы ушли из Цитадели?

— Вы? — переспросила Дайан, — ты теперь ко мне на вы обращаться будешь?

— Я имею в виду тебя и… Малкольма.

— А.

Женщина отложила журнал, погасила свечу и повернулась лицом к Томасин. Темнота скрыла мимические морщины и сделала ее снова юной и прекрасной. Таинственной. Особенно, когда она так сокращала дистанцию между ними, явно намереваясь сказать какую-то откровенность.

— Нет больше Цитадели, — заявила Дайана. Тяжело вздохнув, она продолжила, — да, ты же не знаешь. И откуда тебе знать? Цитадель была пороховой бочкой, но Малкольм сам виноват, что ее рвануло. Ему не простили, что он нарушил собственные правила, притащив на «гонку» свою бабу. Они потребовали передела власти, подняли бунт. Была бойня. Кое-кто обратился. И мы едва унесли ноги. Сейчас, думаю, там за стеной целая куча мертвяков. Поди по привычке таскаются в столовую за положенным пайком, но некому выдать им мозги…

Она нервно рассмеялась, но тут же погрустнела.

— Какой ужас, — вырвалось у Томасин. Она и подумать не могла, что два решения — одно ее, другое Малкольма, повлекут за собой такие последствия. Ведь в Цитадели были не только отбитые бандиты, бывшие заключенные, но и простые люди, как Зак, прибившиеся туда в поисках укрытия. Безопасного укрытия. Что стало с ними?

— Если не хотела это слушать, зачем спрашивала? — сердито спросила Дайана.

— Я…

— Расслабься, — женщина примирительно погладила ее по плечу, — теперь глупо искать виноватых. Я думаю, что все было бы также, даже если бы ты грохнула своего дружка, как от тебя требовалось. Они нашли бы другой повод докопаться. Они ненавидели Малколма. Они его слушались, но это их страшно бесило. Он и придумал эту дурацкую гонку, чтобы немного отвлечь их внимание. Как в том фильме… не помню, как называется. Там раз в год людям разрешали творить любую дичь, зато все остальное время они вели себя мирно и прикидывались законопослушными гражданами.

Томасин никогда не видела фильмов, даже в детстве. Отцу они не нравились. В мотелях, где они ночевали, он отбирал у нее пульт, не позволяя смотреть мультики, и переключал на бокс. Или другие спортивные соревнования, вмиг усыплявшие девчонку, которой то было совершенно неинтересно. Кинематограф для нее был таким же преданием сгинувшей цивилизации, как интернет, сотовые телефоны или доставка пиццы. Она собирала их в копилку, как исследователь, археолог, высвобождающий из-под слоев земли древние амфоры.