— Ох, — обронил Зак, оглядываясь, чтобы убедиться в отсутствии посторонних ушей, — опять ты за свое.

— Я подумала, что без него не допускают, даже если ты на хорошем счету, — сбивчиво проговорила Томасин. Она разволновалась, сама не зная почему, а оттого расплескала повсюду мыльную воду. Зак отобрал у нее ведро и перчатки, признав, что от такой помощницы только вред.

— Тестостерон — это… — Зак отжал тряпку и прикусил губу, подбирая слова, — не важно. Нет, не думаю, что в этом дело. Но тебе лучше не лезть в это. Почему ты так зациклилась на «гонке»?

— Мне обидно, — вырвалось у Томасин, — что я лучше других, но меня не взяли.

— Ты еще маленькая, — заявил Зак.

— Вовсе нет! — воскликнула девушка, — я не маленькая. У меня начались месячные!

— Оу.

Тряпка плюхнулась обратно в ведро, окатив их лица зловонными брызгами. Зак выругался и стал вытирать влагу со щек — ему досталось больше, до Томасин долетели лишь несколько капель, которые она не сочла должным препятствием для продолжения допроса. Она рассудила, что его эмоциональная реакция — уже что-то, значит, можно надавить чуть сильнее и получить желаемое. Но ее так и тянуло поизмываться над Заком, его смущение доставляло ей странное удовольствие. Если бы его кожа не была такой темной, он бы обязательно покраснел.

— Ты меня не поздравишь? — лукаво спросила Томасин.

— Кхм… а надо? — пробубнил он.

— Не знаю, — призналась девушка, — Гвен вот поздравила. Она говорила, что раньше это было особое событие, даже подарки дарили.

Она продемонстрировала Заку свое сокровище — браслет, врученный ей медичкой. Парень покивал с серьезным видом.

— Окей, поздравляю, — выдавил он, — а сколько тебе… лет?

— Вроде семнадцать, — Томасин смутилась. Она точно не знала, ведь отец никогда не отмечал с ней дни рождения, а календари и даты давно канули в прошлое. В новом мире эта деталь не сильно омрачала ей жизнь. В момент, когда Томасин свалилась в яму и познакомилась с Малкольмом, ей было около шестнадцати, по ее условным прикидкам, ведь апокалипсис случился, когда девочке едва исполнилось шесть. Она как раз должна была пойти в школу и узнать про всякие штуки типа месячных и тестостерона. Но вместо этого она научилась читать следы зверей и убивать без сожалений. Томасин стало тоскливо от этих мыслей.

— Я думал, меньше, — признал Зак и уже привычно начал каяться, — ты… извини.

— Да все нормально, — отмахнулась Томасин. Она знала, что друга надо успокоить, а то он на пустом месте проест себе плешь. От нее требовались какие-то слова, чтобы, как он выражался, разрядить обстановку. И она подобрала их крайне неудачно, ибо парень от сказанного едва не нырнул в ведро с головой:

— Гвен объяснила, что я такая маленькая из-за недоедания, потому и месячные тоже поздно начались. Но теперь я типа женщина и могу заниматься сексом. Не хочешь, кстати, попробовать?

Зак грохнул ведром, вцепившись в него, как в спасательный круг. Томасин испугалась, что сейчас у него глаза вылезут из орбит из-за ее неудачной шутки. Впрочем, в этой шутке была и некоторая доля правды. С присущей ей любознательностью девушка хотела изучить новые возможности своего организма, оценить, насколько они полезны в быту. Она не видела тут ничего зазорного. Люди же занимаются этим не просто так, есть в их потной возне какая-то неведомая ей прелесть. Конечно, она предпочла бы попробовать с кем-то другим, но доступных кандидатур было немного. Выбор очевиден. Зак — сговорчивый малый, а Малкольма она явно не интересовала. Почему, кстати?

— Не думаю, что это хорошая идея, — отрывисто сказал Зак. Томасин нахмурилась.

— Что не так? Я некрасивая? Я тебе не нравлюсь?

— Ты… нет, вовсе нет, — заверил он, — просто… это…

— Так что? — надавила Томасин. Она начинала злиться — быть отвергнутой оказалось внезапно неприятно, учитывая, что она не сомневалась в согласии Зака на участие в ее авантюре. Он тоже вовсе не красавец. Да, девушки за ним точно не бегали. И они друзья. В представлении Томасин, куда проще было изучать эту сферу жизни с кем-то, кому ты доверяешь.

— Мне нравится одна девчонка, — выдал Зак, спешно отводя взгляд, — это будет неправильно.

Томасин шлепнула перчатками, стаскивая скользкий латекс с пальцев, и брезгливо швырнула их на пол. Признание друга отрезвило ее. Она поспешила уйти, но злилась не на Зака, а лишь на себя. Она забылась. Забыла, кто она и где ее место. Отец был бы ей недоволен. Он предостерегал ее насчет людей — им нельзя доверять, с ними нельзя сближаться. Она всегда будет для них чужой.

После этого разговора Томасин испытывала непреодолимое желание убежать обратно в лес, но при всем рвении не имела такой возможности. Она усвоила: из лагеря не выпускают без разрешения. Она смогла бы отыскать способ выбраться. Но ее уже не приняли бы обратно, и на этом ее условно сытая и спокойная жизнь подошла бы к концу. Эмоциональный срыв того не стоил.

Томасин приказала себе перебеситься и подождать. Ее внутренний голос в этот момент очень сильно напоминал голос отца. Когда ребенком она капризничала, плакала или боялась, он угрожал, что бросит ее одну. И пусть разбирается дальше сама. Ее истерики лишь мешают ему спасать их шкуры. Сейчас Томасин нужно было позаботиться о своей «шкуре», и уроки отца вновь пригодились. Пусть в этот раз угроза исходила изнутри. От нее самой.

Она обеспечила себе подходящие условия, отмахнувшись от Малкольма и походов на охоту с помощью новой удобной отговорки. Мол, ее снова поразил тот самый недуг, о котором она не может с ним говорить. Она не хотела никого видеть — ни своего покровителя, ни Гвен, заглянувшую справиться о ее состоянии, ни Зака. Парень явно чувствовал себя виноватым и озаботился едой для подруги, пострадавшей от его неаккуратных слов. Конечно, он видел причину в себе. Томасин его не винила, но не могла сказать ему правду. Он всего лишь открыл ей глаза.

Это были просто ужасные дни. Томасин пыталась читать, но не могла сосредоточиться. Она пялилась в узкое окошко, наблюдая за лагерной жизнью, и истязала себя беспомощными, злыми мыслями. Она позабыла даже о своей одержимости загадкой «волчьей гонки». Ощущение собственной никчемности оказалось намного сильнее. Увы, в ее комнате даже не было зеркала, чтобы рассмотреть себя и поискать причины в собственной внешности. И все же она с доселе нетипичным ей интересом разглядывала те части своего тела, которые могла видеть и без отражения — белую кожу с веснушками и старыми шрамами, тощие локти, острые коленки, крошечные руки и ступни. Она распустила замотанные в пучок волосы и ощупала их, подивившись тому, что за год в лагере они неплохо отрасли и доставали уже до ключиц. Они были мягкими и впитали в себя запах моющего средства, ненавязчивый и безликий аромат чистоты. Она придирчиво изучала грязь, набившуюся под ногти во время последней вылазки на охоту; мелкие, редкие волоски на голенях и подмышками. Собственное тело было для Томасин неизведанной территорией, но в то же время его изучение не принесло ей ничего нового. Она не сделала каких-то экстраординарных открытий. У нее было все то, что и у других: одинаковый набор конечностей, пальцев, губы, уши, нос, подбородок, глаза и надбровные дуги, располагались примерно в тех же местах, как и у прочих лагерных женщин. Она гадала, в чем же причина? Что с ней не так, раз все ее отвергают? Где кроется ответ, рецепт какой-то непостижимой ей красоты, выделяющей других, но не ее?

Томасин ломала голову над этой задачкой. Она невольно припомнила слова, сказанные Малкольмом в яме. Он выразил отвращение к ней из-за чумазого, неопрятного внешнего вида. Но теперь она была чистой и не пренебрегала возможностями поддерживать личную гигиену, доступными всем лагерным жителям. От нее не разило потом, страхом и чужой кровью.

Ночью она прижималась ухом к стене, слушая голоса в соседней камере, когда к Малкольму заявлялась очередная подруга. Томасин давно вычислила эту девушку и украдкой изучила ее днем. Восстановив образ в памяти, она сопоставила его с познаниями о самой себе. У той женщины были длинные волосы, которые она носила распущенными; пухлые губы с не то мечтательной, не то надменной улыбкой и куда более примечательная фигура, чем у маленькой охотницы. Она гадала: в этом ли дело?