Томасин прониклась к ней не симпатией, но неким уважением. Она увидела в Дайане что-то близкое, оттого больше не испытывала к ней прежнего отвращения.

Через какое-то время они сидели прямо на ковре, разведя огонь в камине, и разделяла их только бутылка, из которой они делали глотки по очереди. Томасин задумчиво гладила пальцами символ на кроссовках, напоминающий птицу, раскинувшую крылья в полете. Стразы под пальцами напоминали замерзшие капли воды. Дождевой влаги или слез. Но глаза ее были сухими, пока она смотрела в огонь, изредка отвлекаясь на любование подарком. Дайана была права. Даже рядом с потяжелевшей от ошметков шикарного ужина тканью платья кроссовки смотрелись идеально. И радовали глаз. Утешали, хоть немного.

По какой-то неведомой причине и сама Дайана была настроена благожелательно. Полумрак и мерло сгладили острые углы ее характера, ее привычную язвительность. Она вдруг расщедрилась на откровенность, пусть и совершенно бесполезную для дела. Томасин предпочла бы хоть немного сведений, пригодных для побега, но ей было любопытно послушать о прошлом этой женщины.

— Я была младше тебя, — заговорила Дайана, — когда узнала, как устроен мир. Сейчас мне трудно поверить, что та наивная девчонка — это я. Она просто хотела красивой жизни, но не могла себе ее позволить. Эта девчонка думала, что парень, посуливший ей золотые горы, все исполнит. Эта девчонка пошла на вечеринку в его роскошном доме. Она не умела говорить "нет". Ему и его друзьям. Она думала, что так получит путевку в их прекрасный мир, а ее выбросили, как мусор. Все от нее отвернулись. Все говорили, что она сама виновата. В нее тыкали пальцем и называли шлюхой. Она осталась одна. Почти…

Женщина пригубила вина и протянула бутылку Томасин. Девушка приняла ее подрагивающими пальцами и, сделав глоток, ощутила вкус пепла на языке. Дайана сжалилась над ней, обезличив героиню своей истории, абстрагировавшись от нее и спрятав все за расплывчатыми формулировками. Но Томасин все равно пробрало. Она провела параллель между этим и своим пребыванием в Цитадели, насыщенным пересудами и сплетнями. Еще когда была невинна. В прежнем мире, должно быть, все обстояло еще жестче.

Малкольм… ведь это он сделал с ней это? — с ужасом предположила Томасин. И поняла, что ошиблась, услышав продолжение.

— У той бедняжки был единственный друг, — Дайана облизала посиневшие от вина губы и скривила их в странной, чуть пугающей улыбке, — хотя они никогда не встречались и не были даже знакомы. Она прочитала о нем в газете, о том, что он сделал. Ей это понравилось. Она осмелилась написать ему в тюрьму, признаться, как ее восхищает этот поступок, поддержать, ведь от него тоже отреклись все близкие люди. Идиоты. Они ничего не знали! А он… писал классные письма и присылал ей деньги, они не были ему нужны, какой от них прок в тюрьме? Жаль, что они не познакомились до… всего.

Томасин шмыгнула носом, и Дайана, до того смотревшая в огонь камина рядом с ними, перевела глаза на девушку. Она отставила бутылку и поманила ее к себе. Томасин послушно приблизилась и улеглась головой ей на бедро, наслаждаясь мягкостью ткани ее кимоно. У той девочки, о которой рассказывала Дайана, скорее всего, не было таких шикарных вещей. Она упивалась ими теперь. Когда прежний мир, ранивший ее, сгорел. Она точно о нем не жалела. Жалела о другом. И гладила, перебирала волосы Томасин, пальчиками слишком изящными для массивного кольца от Graff.

Ведь Томасин уже догадалась, о ком идет речь, с кем переписывалась женщина. Ее так и подмывало спросить, что же он сделал, ведь Дайана точно знает. Но она боялась, что правда окончательно разрушит ее представления обо всем, а добро и зло поменяются местами. Нет, она не собиралась искать оправдания своему мучителю. Каким бы темным ни было его прошлое.

— Она скопила достаточно, чтобы уехать из родного города, — тихо сказала Дайана, — стала востребованной моделью, как всегда хотела. У нее была крутая квартира в престижном районе мегаполиса, международные контракты, показы… Она писала письма все реже, пока не бросила совсем. А потом все утратило ценность. Кроме адреса тюрьмы в другом штате…

Женщина осеклась. Томасин все ждала продолжения, но Дайана словно вышла из тела. Ее глаза остекленели, и лишь грудная клетка под тонким шелком, вздымающаяся от дыхания, обличала ее присутствие.

— Это… ведь была ты? — поторопила девушка, — как ты… как тебе удалось добраться до тюрьмы?

— Я не сказала, что это была я, — возразила Дайана, — это могла быть я. Или любая другая. Все это уже не имеет никакого значения.

Она спихнула со своего бедра голову Томасин, потянулась и встала.

— Пора спать, — провозгласила она, — не забудь завтра тщательно почистить зубы. Мне влетит, если он узнает, что ты пила алкоголь, а я не помешала.

Он, — повторила Томасин про себя. Благодаря вину она чувствовала себя уставшей, расслабленной и сонной, но внутри так и скреблось от желания задать вопрос. Много вопросов.

Она себе запретила. Лучше оставить все как есть.

Наутро у Томасин раскалывалась голова. Ночные откровения казались сном, но кроссовки, аккуратно приставленные к изножью кровати, утверждали обратное. Кое-как разлепив слипшиеся от туши ресницы, девушка сразу кинулась выполнять наветы Дайаны — чистить зубы и приводить себя в порядок, чтобы не подставлять женщину, внезапно проявившую к ней доброту. Она проделала все очень вовремя, едва она закончила с утренними ритуалами, явился Малкольм. Черный цвет его простой ежедневной одежды вторил мрачности, написанной на лице мужчины. Он даже не смотрел в ее сторону. Лишь в привычном уже приказном тоне сказал ей собираться.

Томасин всерьез рассматривала идею извиниться за свое вчерашнее поведение, но не успела хоть что-то сказать. Спазмирующий от похмелья желудок вместе со всеми остальными органами ухнули в бездну плохого предчувствия. Быть может, Дайана и сжалилась над пленницей, одарив ее и удостоив откровений, но не стоило рассчитывать на такое везение и с Малкольмом. Томасин с горечью предположила, что ее ждет наказание за выкрутасы. Ей оставалось только понадеяться, что расплачиваться придется ей, а не кому-то другому, например, Заку.

В повозке она все-таки предприняла попытку сгладить острые углы. Слова дались ей нелегко, а голос был хриплым из-за выпитого накануне.

— Пожалуйста, — пробормотала она, опустив взгляд к своим нервно сцепленным рукам, — мне жаль. Мне очень, очень жаль… Я…

— Хватит, — грубо оборвал ее Малкольм.

Томасин пожалела, что вообще это затеяла. Она заранее знала, что он не оценит ее потуги, а падать ему в ноги и молить о пощаде на коленях было все-таки ниже ее достоинства. Она пообещала себе, что если Малкольм выместил злость на Заке или ком-то из ее бывших товарищей, она отомстит. Перегрызет ему глотку зубами, выцарапает глаза, без всякого оружия. Терять ей особенно нечего.

Они приехали на завод, как Томасин и предполагала. Но до того кабинета, где ей довелось побывать в прошлый раз, ее провожал не Малкольм, а парочка солдат. Сам он сразу же уехал, чуть ли не силой вытряхнув ее из повозки на руки к охране. И девушка не знала, как это трактовать. В ее понимании, садист бы не упустил возможности понаблюдать результаты своих зверских трудов. Она не исключала, что он только сделал вид, что уезжает, чтобы пощекотать ее нервы, но в помещении все-таки не было еще одного зеркала или подозрительной стены. Разве что Малкольм не обладал особым даром видеть сквозь них. Но в такие вещи Томасин не верила.

Когда к ней в комнату втолкнули Зака, она выдохнула облегченно. Хотелось обнять его, и Томасин чудом сдержалась, ограничившись лишь тщательным досмотром. Парень был в порядке, здоров, и сохранил все свои конечности и глаза. От переизбытка чувств девушка совсем позабыла об осторожности, о том, что их могут подслушивать.

— Ты прочитал? — спросила она.

Зак кивнул, опасливо покосившись на закрытую дверь.