Томасин взобралась в повозку, проигнорировав галантно предложенную ладонь Малкольма.

Отец говорил: бей или беги. Убегать она уже пробовала, но ничего хорошего из этого не вышло. Она снова попалась в ловушку, куда страшнее, чем та яма в земле.

Возможно, стоит попробовать нанести удар.

Томасин нуждалась в помощи. Она не собиралась повторять свою ошибку и доверяться Дайане, потому рассудила, что с женщины можно получить хотя бы информацию. Очень осторожно. Дайана себе на уме и легко почует подвох, если спрашивать слишком прямо. Впрочем, и у нее было слабое место — всякие предметы роскоши и одежда, о которых она могла трепаться бесконечно, забывая себя. Возможно, ей было одиноко и она искала слушателя или компанию. Возможно, ей было все равно — слушают ее или нет, лишь бы только не прекращать свой напыщенный монолог.

Томасин озадачила ее запросом на «что-то особенное».

Малкольм часто отсутствовал дома, понятное дело, не торопясь посвящать пленницу в причину отлучек. Сегодня он должен был остаться и ужинать с ней. Томасин не могла упускать такую возможность, она собиралась выторговать себе еще одну встречу с Заком. Она трезво оценивала риски: если повезет, ужин станет последним, заключительным этапом ее мучений и у нее будет достаточно времени, чтобы оправиться от пережитого, но уже на свободе. В случае провала смерть представлялась ей не самым проигрышным вариантом. У мертвецов нет проблем. Небытие сулило избавление.

Дайана так и не ответила ни на один вопрос, даже заданный очень мягко и осторожно, с головой окунувшись в поставленную перед ней задачу. Как зловещая фея-крестная она порхала по комнате, перетряхивая шкафы и ящики, вытряхивая из них свои бесчисленные сокровища. Томасин безучастно слушала ее треп, но оживилась, приметив кое-что интересное. Впервые, наверное, за время своего «ученичества» у этой женщины она проявила инициативу.

Томасин никогда не видела павлинов вживую, хоть и пробовала то, что, как ее убеждали, являлось языками тропических птиц. Однако, когда-то насмотревшись картинок в школьных учебниках, она сложила некоторое представление об их оперении. То, чем было расшито изумрудное шелковое платье, она определила именно как перья павлина. Это показалось ей забавным. А Дайана похвалила выбор своей подопечной и тут же выплюнула название бренда – chapurin, что, конечно, было для Томасин всего лишь набором звуков. Она поглаживала перья пальцами, удивляясь тому, как они одновременно способны быть такими мягкими, невесомыми, но жесткими, а Дайана уже подбирала к наряду необходимые аксессуары и обувь. Томасин приглянулись ботильоны из кожи питона от той фирмы, что прежде больше славилась своими головокружительными туфлями, но наставница предложила альтернативу. Она не хотела, чтобы образ вышел слишком хищным, боялась, что излишества лишат его элегантности. Тут они разошлись во мнениях. Томасин шла на войну.

Она вспомнила поговорку, услышанную на образовательном курсе в Цитадели: «сколько волка не корми, он смотрит в лес». Вот и она позволяла наряжать себя во все эти невероятные наряды и безделушки, нацепляла на лицо маску покорности, а сама только и думала о том, чтобы вырваться и оказаться в родной стихии.

Скоро, — пообещала себе Томасин. Она наблюдала, как пламя свечей играет в гладкой, как зеркало, серебряной посуде, и гадала — успеет ли проявить себя до того, как Малкольм сам потребует от нее обычной платы. Прошло прилично времени с последнего раза. Но она не радовалась его равнодушию и отчужденности, ничего хорошего они не сулили. Лучше было перетерпеть насилие, чем терзаться в догадках о том, почему он вдруг завязал с этой практикой. Присмотрел другую жертву? Счел, что воля девушки сломлена, и утратил к ней интерес? Томасин намеревалась доказать, что это не так. Осторожно и все-таки дерзко. Пустить его по ложному следу, чтобы замаскировать план, частью которого должно было стать сегодняшнее представление.

И все же… вдруг от нее уже решили избавиться? Она гоняла эти мысли по кругу и боялась притронуться к аппетитной, изысканной еде на тарелке, к гранатовому соку, заменившему ей алкогольные напитки. Так и сидела, считая минуты, тянущиеся медленно, падающие в тишине грузными глыбами сошедшей лавины.

— Почему ты не ешь? — спросил Малкольм.

Конечно, он заметил ее нервозность. Томасин стиснула вилку, но так и не решилась отщипнуть хоть маленький кусочек от великолепной перепелки с соусом из ореха пекан и топинамбуром. Мясо имело нежный цвет пыльной розы, и от одного его вида рот наполнялся слюной. Но для такого красивого блюда, скорее всего, подобрали и какой-нибудь красивый, незаметный яд. Томасин не обладала развитым вкусом, она даже ничего не почувствует, не уловит разницу в полутонах.

— Ты всегда отличалась отменным аппетитом, — продолжал мужчина, покачивая широкий бокал на тонкой ножке в пальцах, — в чем причина? Если тебе наскучило питаться по-людски, могу распорядиться, чтобы тебе подали консервы.

— Нет, спасибо, — выдавила Томасин, — все очень вкусно. И красиво. Не знала, что еда может быть такой красивой.

Немного подумав, она осмелилась на почти дерзость.

— Хотя ты прав, я привыкла есть лишь для того, чтобы жить, и не вижу смысла в излишествах. Я предпочитаю любоваться другими вещами.

— Например?

Она скомкала в пальцах тонкий шелк платья, все еще не решаясь поднять глаза и встретить его взгляд. Она чувствовала его на себе — не тяжелый, а заинтересованный. Томасин по-прежнему не любила трепать языком попусту, но слова внезапно стали подушкой безопасности между ней и замыслом, пугавшим ее до дрожи. И, конечно, вызывавшим у нее отвращение и чувство внутреннего протеста.

Она говорила, чтобы усыпить его бдительность, чтобы отвлечь, подсунуть именно то, чего от нее ждут — дикарку, большую часть жизни шнырявшую по лесу, но увлеклась. Получилось почти искренне. До боли искренне.

— Мне нравилось смотреть на горы в утреннем тумане, на реки, чье течение обходит камни, облепленные илом и мхом. На лес, особенно тот, где много папоротника, после дождя, когда выходит солнце. Капли на папоротнике блестят, как драгоценные камни.

Она опустила взгляд к браслету от david morris у себя на запястье, составлявшему пару с кольцом. Свечи заставляли бриллианты матово мерцать, но это был мертвый блеск, не такой, как тот, который она описала. Томасин не соврала, она находила дождевую влагу в траве куда более примечательной и эстетичной, чем все эти безделушки. Она смотрела на них и видела лишь кандалы, границы своей темницы. Шикарное колье от piaget с крупным изумрудом, что Дайана так искусно подобрала к платью, было всего лишь ошейником. Ошейник натирает шею, не важно, украшен ли он драгоценностями или нет. Создал ли его маститый ювелир или дизайнер, давно покоящийся в земле.

— Чего ты хочешь? — прямой вопрос заставил ее вздрогнуть.

— Ничего, — быстро заверила она и ловко выудила из памяти нужную фразу, частенько слышанную от других людей, — всего лишь предаюсь ностальгии.

— Чего ты хочешь? — повторил Малкольм с нажимом, — из тебя обычно слова клещами не вытянешь, с самой нашей первой встречи. Зачем стараешься?

— Только глупцы не учатся на своих ошибках, да? — передразнила Томасин, — что если я сделала выводы и просто проявляю благодарность за все почести, которых удостоилась? Я читала книги. Там написано, что роль женщины предельно проста — уметь вести себя за столом, поддерживать приятную беседу, радовать глаз красотой. И, конечно, раздвигать ноги, когда того требуется.

Она пожалела, что добавила последнее, но язык так и чесался. Ей крупно повезло, что Малкольма скорее заинтриговал, чем разозлил этот маленький, беспомощный выпад. Он, вроде как, остался доволен. Улыбка, коей он удостоил девушку, была почти дружелюбной.

— Вот теперь ты больше похожа на саму себя.

Это подстегнуло ее к действию.

— А так? — с вызовом бросила Томасин.