— Пап, — позвала Томасин, — куда мы идем? Что происходит?
Широкая спина отца застыла. Он повернулся и решительно заковылял к дочери. Водянистые глаза в складках морщин смотрели со строгим, почти злым прищуром.
Отец сплюнул себе под ноги.
— Она поможет, — сказал он.
— Кто поможет? О чем ты? — простонала девушка. В детстве она всегда огребала за подобные сцены, могла получить оплеуху, выслушать массу оскорблений и претензий. Вот на них-то отец не скупился. Или какие-то нравоучительные, емкие фразы из тех, что она потом несла с собой, оказавшись одна. Но Томасин уже не была ребенком и не боялась получить по лицу за проявление слабости. Она устала бояться, ведь только и делала, что готовила себя к самому худшему всю минувшую зиму.
Даже если отец достанет нож — уже не тот, любимый, канувший в Капернауме, а новый, армейский, подобранный где-то по пути у мертвого военного. И перережет ей горло, как Дайане. Ведь его дочь больше не была той храброй девчонкой. Она шагнула в ад и сломалась. И зря пыталась осенью пустить пыль в глаза, демонстрируя чудеса ловкости и сноровки. Ничего этого не осталось. Он разочаруется в ней. Она не нужна ему такая. Она нужна ему сильной.
Или нет?
Отец вдруг потрепал ее по плечу. Объятия он не любил, брезговал и прочими проявлениями «сентиментальности». У Томасин потеплело на душе: этот маленький жест значил очень многое. Поддержку. Заботу. Любовь.
— С твоей проблемой, — сказал отец, — эта ведьма все поправит.
И Томасин не знала, плакать ей или смеяться. Она уже не верила в избавление. Если отец вел ее к кому-то, кто имеет познания в медицине, то слишком поздно прерывать беременность. Она умрет. Не через день, неделю или месяц. А совсем скоро. Предчувствия ее не обманывали.
Все, что ей осталось — это встретить финал с честью.
— С моей проблемой… — пробормотала она.
— Моя жена умерла в родах, — напомнил отец, — ребенок убил ее.
Ребенок, — повторила Томасин про себя. Ей невдомек было размышлять, почему он сказал именно так. Возможно, сжалился. Слова «ты убила ее» были слишком страшными. В любом случае сейчас был самый неподходящий момент, чтобы задавать бессмысленные вопросы.
— Пойдем, — с тяжелым вздохом согласилась она.
Остаток пути она готовила себя к тому, что долго маячило на горизонте, как далекая перспектива, а теперь происходило здесь и сейчас. Она украдкой гадала, давно ли отец в курсе? Давно ли он заметил? Выходит, ей все-таки удалось обмануть его бдительность. Узнай он раньше, сразу принял бы меры. Он сам бы выскоблил ублюдка из нее, чтобы позволить ей умереть свободной.
Ублюдка, — повторила она про себя, и горло сжал спазм. Впервые, наверное, за все это время Томасин стало совестно за подобные мысли. Она не имела права ненавидеть этого ребенка. Он такая же жертва, как она сама. Он не виноват в том, что его использовали против нее. Он и сам, будь у него выбор, предпочел бы остаться там, где до явления на свет дремлют невинные души. А не тащиться в мир, полный опасностей и жестокости. И лучшее, что для него могла сделать Томасин — забрать с собой. В небытие. В тишину и пустоту. Ведь судьба у этого ребенка едва ли будет счастливой. И долгой. Томасин не сомневалась: поганая это будет судьба. Скорее всего, отец не позволит ему даже издать первый крик. Задушит своими огромными изуродованными руками. Над телом умершей дочери.
Интересно, — вдруг задумалась она, — а дети становятся ходячими мертвецами?
Самые юные твари, что ей встречались, были подростками. А что становилось с детьми? Куда они все подевались?
Погрузившись в свои невеселые размышления, она не заметила, как они дошли до еще одного маленького бревенчатого дома, окруженного плетеной изгородью. Первое, на что упал взгляд девушки, была голова мертвеца, насаженная на пику у ворот. Ее сильно потрепали птицы — глаза отсутствовали, обглоданные уши и нос напоминали древесные грибы. Рядом с головой висела рукописная табличка «не входить, убью нахер».
Отец чуть поморщился, глядя на предупреждение, и открыл перед Томасин калитку. Перезвон консервных банок на ней возвестил хозяев о прибытии чужаков. На крыльцо тут же вывалилось огромное, не меньше отца, пугало неопределенного пола, с длинными белыми лохматыми волосами, с ружьем наперевес.
— Кто там!? Чего надо!? — заорало оно подозрительно знакомым голосом.
Томасин изумленно моргнула. Нет. Ей показалось. Это попросту невозможно! Она не могла так далеко от бывшей тюрьмы встретить еще одного призрака тех лет. Она сошла с ума, не иначе.
— А, это ты, — лохматое создание опустило ружье и махнуло рукой, приглашая в дом, — веди ее сюда.
Отец подтолкнул зазевавшуюся девушку по направлению к двери. Она с трудом взошла по ступенькам, ноги стали совсем ватными и едва передвигались.
В помещении было тепло, натоплено небольшой печкой-буржуйкой в углу, полы устилали шкуры, а стены украшали оленьи рога и головы животных. Скорее всего, этот дом тоже когда-то служил охотникам, останавливавшимся в этих местах. Возможно, он принадлежал представителям местных племен. Отец как-то обмолвился, что знавал одного из этих индейцев еще до крушения всего. Они вместе охотились. Конечно, стоило Томасин услышать про «бабу» и «ведьму», она представила себе представительницу коренных народов, сплошь увешанную амулетами и прочей сказочной атрибутикой. Никак не Гвен.
Здесь. И Гвен мало походила на себя прежнюю. Ее лицо осунулось, неприметную, почти военную одежду она сменила на пончо грубой вязки и длинную шерстяную юбку, отпустила волосы. Будто и правда ударилась в какие-то традиционные верования. Скорее всего, она просто не нашла другой теплой одежды, обосновавшись в этом доме. В отличие от Дайаны, эта женщина никогда не уделяла внимания своему внешнему виду и не отличалась особой избирательностью.
Но Гвен Томасин, кажется, не узнала. В ее чертах ничего не дрогнуло, пока она деловито осматривала девушку, ощупывая ее холодными, жесткими пальцами. Пока они порхали перед лицом Томасин, она успела разглядеть некрасивые ожоги, покрывавшие кожу бывшего лагерного медика.
— Что с ней? — спросила Гвен у отца, — выглядит здоровой. От чего мне надо ее лечить?
— От этого, — отец отодвинул блондинку в сторону и резко рванул борт куртки на Томасин, обнажая ее живот, скрытый растянутым, грязным свитером. Гвен ошарашено округлила глаза.
Томасин все пыталась поймать ее взгляд, но тщетно.
— Пиздец, — пробормотала Гвен и затрясла подбородком, — нет-нет-нет. Ну уж дудки. Я на такое не подписывалась. Убирайтесь. Я не буду принимать роды…
— Не надо, — перебил отец, — нужно вытащить это. Ты получишь плату.
Гвен слегка покачала головой. Нахмурив белесые брови, она явно о чем-то шустро размышляла.
И что ей только наобещал отец? Деньги давно никого не интересовали.
— Ладно, — сдалась Гвен, — но подожди снаружи. Ты будешь мне мешать.
Отцу ее приказ не понравился. Он распрямил плечи и насупился, становясь еще больше, еще воинственнее, чем обычно.
— Нет, — отрезал он.
— Снаружи, — повторила Гвен, — я не работаю в присутствии посторонних.
Томасин почувствовала на своем лице взгляд Гвен и подняла глаза. Ей показалось, что женщина силится подать ей какой-то знак.
— Пап, все будет хорошо, — робко сказала она.
— Ладно, — нехотя согласился он и пригрозил Гвен, — не дури, а то я с тебя шкуру спущу.
— Ох, знал бы ты, громила, как часто я слышала подобные угрозы, — проворчала женщина ему вслед, — но шкура-то все равно при мне.
Томасин нервно поерзала на жестком сидении. Ей было неуютно в этой обстановке, не добавлявшей ее и без того мрачной участи никакого оптимизма. Мертвые животные словно смотрели на нее со стен своими остекленевшими глазами, напоминая, как часто она убивала их собратьев. Чтобы есть, а не чванливо украсить ими свое жилище, но убийство оставалось убийством. Мысль, что в изменившемся мире смерть была естественным явлением, частью повседневности, приносила мало утешения. А ведь когда-то все было иначе… Томасин слышала, что в прежние времена еду можно было добыть в супермаркете, без необходимости окроплять свои руки кровью прекрасных, невинных созданий.
