А Уэлдрейк испепелил взглядом Флорестана Уоллиса, что с ужимками и карканьем пуще прежних воскрикнул:
Братья! Вот Государыня благородна,
Каждый ее любовью и верностью чтит.
Имя ее мы порочим в битве негодной!
Ястреб войны, прощай! – Голубь летит!
После чего музыка и девы продлили песню:
Родится часто из дремучести уродство,
Ведут больные грезы к мелкой лжи господству,
И правда с красотой порою – в злобной маске,
Чтоб лик их сделался к врагу отнюдь не ласков,
Ах, коль они и поощряют добродетель,
Как в том далеком государстве Альбион,
УРГАНДЫ гнев стать может столь силен,
Что злое сердце попадется в страха сети!
Глаза мастера Флорестана Уоллиса пожирали фавна, что явно его очаровал, потому следующий свой извив он припомнил после паузы:
Мадам, но как же нам Воителя избрать,
Чтоб, правя нами, он Единой сделал рать,
Чтоб двигать дух, как Время двигает Материю,
Коль не по милости и первенства критерию?
Уэлдрейк тяжело оперся о мост и взглянул на павильон, из коего весьма скоро должен был выступить в своей роли лорд Брамандиль Рууни.
Королева вещала (строками Уоллиса дипломатии ради):
О паладины с благородной кровью, я
Вам несравненного веду Воителя,
Хоть не из замка к нам явился сей герой,
Все ж благороден он и чист весьма душой.
Его мечом годами посох был пастуший,
Костер дрожащий – книгой, небо – крышей,
В Гербовнике его прозванья не найдете,
В овчарне бедной лишь его вы обретете,
Его владением была простая пажить,
Но имя рыцаря вам всё сполна расскажет,
Ведь он, Пейзанин, без греха такой один —
Пусть всяк колено преклонит: вот ПАЛЬМЕРИН!
Они уже сгибались, однако Уэлдрейк, глядя в сторону павильона лорда Рууни, изумился при виде маленькой пешей фигурки, что оттуда показалась. Фигурка была одета в блекло-черное, при ней имелись широкополая черная шляпа, пара черных вороньих перьев, воткнутых в потертую ленту, черные завитки, ниспадающие на плечи, черные брови, оттеняющие сверкучие глаза, бледное лицо, длинный нос, квадратная челюсть, тонкие чувственные губы; накидка, застегнута на шее пряжкой с вьющимся серебром, сапоги черной, помятой кожи, руки спрятаны, голова опущена, ноги храбро шагают по мосту, пересекая его на глазах у Уэлдрейка (тот будто бы где-то видел сего мужчину, но где – не припоминал), движутся меж рядами коленопреклоненных рыцарей, и ведущая дева с фавном, подбежав, вешают гирлянды незнакомцу на шею; представясь как Пальмерин, Рыцарь-Пейзанин, тот оценивает столпившихся царедворцев на обоих берегах и в галереях, ища друзей и врагов одним долгим взглядом, после чего кивает, достигнув повозки, и расшаркивается:
– Моя Королева.
Глориана по ту сторону вуали ошеломилась, но живо себя обуздала, ибо незнакомец произносил реплики лорда Рууни – реплики, что произнесла бы графиня Скайская, будь она здесь, – и Королева предположила, что Рууни, занедужив, послал некоего слугу в качестве суррогата. Она отказалась обдумывать безумно мерцавшую мысль, будто очередной Воитель погиб прежде, чем успел исполнить сегодня свою роль.
Миледи, низок я происхожденьем,
Но и стране, и вам служил с раченьем.
Темные, хладные, сардонические глаза смотрели сквозь вуаль, как бы пронзая плоть и глядя в душу. Глориана застыла под эдаким взором. В сих глазах обнаруживалась и шутливость, что ее привлекала. Королеве будто послали еще одну Уну.
И весь остаток Маскерада Королева Глориана знала, что позабыла страх, позабыла долг, позабыла горе, будучи зачарована прекрасными, умными, недобрыми глазами.
Среди придворных, что застыли как рыцари того и сего, слегка озадачены пришельцем, столь увереннным в своих репликах, столь знакомым по повадкам, нашелся кое-кто, знакомый с ним и улыбавшийся ныне улыбкой человека, опознавшего друга, что объявился в парадоксальных обстоятельствах. Сир Амадис Хлебороб узнал джентльмена, что любезно обеспечил ему милости Алис Вьюрк, девы, ставшей заводилой сегодняшнего танца; мастер Флорестан Уоллис узнал покровителя своего любовника, прекрасной «Филомены», что играл в труппе Джозайи Патера фавна; и лорд Кровий Рэнслей узнал его – как дружелюбного посредника между ним и Алис Вьюрк, что обещал скорое утешение; лорд Рууни, выглядывая ликующе из своей палатки и будучи по доброй воле соучастником розыгрыша, знал мужчину как лекарственника, что снабдил противоядием и спас жизни его жены и детей; ну а доктор Ди, ковыляя в конической шапке и клубящихся синих одеждах, дабы сыграть персонацию Мерлина, консорта Урганды, замер на мосту, признав в «сире Пальмерине» благодетеля, провидца, что насытил все его вожделение.
Однако же стоявший в галерее, помрачневший и оцепеневший от ярости лорд Монфалькон узнал свое ухо, свой рот, свой меч, свой инструмент – и смекнул, насколько обстоятельно и с каким дерзким лукавством он обманут и манипулируем капитаном Квайром, что в тот миг уже предлагал руку Королеве Глориане, декламируя стихи не Уэлдрейка и не Уоллиса и ведя ее, покорную, против течения Маскерада, к мосту.
Благословят союз младых сердец законы:
Простой пастух берет правительницу в жены.
Толпа обрадовалась и сантиментам, и результату. Обручение дворянства и простечества, вечно любимая тема, упрочило умысел Маскерада, показав Альбион единством во всех аспектах. Королеве не полагалось покидать ее трон, однако же Квайр вел ее по периметру площадки, махая шляпой, а она, восторжена неожиданностью, махала рукой – к великой радости черни, к овации своих нобилей. Девы с фавном продолжали танцевать вкруг них, между тем двенадцать паладинов, вновь в седле, скакали следом, и ошарашенный Мерлин, обделен на горсточку куплетов, плелся в хвосте, тряся головой.
Что данная сцена при всей ее пошлости идеально служит его целям, Монфалькон про себя признал, пусть и дрожа от гнева. Квайр вечно хвастал тем, как понимает простолюдье, что ныне и доказывал.
Однако наблюдать сие существо, сей символ всякого постыдного деяния, всякой извращенной каверзы, всякой лжи и хитрости, использованных им, Лордом-Канцлером, ради сохранения Державы, рука об руку с невинной девочкой, кою Монфалькон годами оберегал от малейшего намека на бесчестие или обвинение, кою защищал от цинизма, от понимания того, что к золоту примешивается сколько-то железа вынужденно, чтобы должным образом его усилить, – от осознания ужасающего спаривания порока и добродетели – от такого кровь рокотала в черепе, и Монфалькону хотелось крикнуть из окна, здесь и сейчас, Стражу, чтобы та отволокла Королеву на остров, достала колоду и топор, обезглавила выскочку на том же месте, где под взглядом Герна из того же окна катилась с плеч тысяча куда более невинных голов за один лишь день, когда озеро делалось багровым от крови жертв, включая пять ближайших родственников Монфалькона, коим тот позволил погибнуть, не защитив их ни словом, дабы Глориана выжила и приняла трон.
Но напоминание о тех смертях напомнило Монфалькону и о владении собой. Он глубоко задышал, он старался улыбаться. Вокруг него знать Альбиона, Арабии, Татарии, Полония, мира хлопали в ладоши, пока Квайр водил Королеву по двору во второй раз.
