— Наш деревня вся пошел. Старый отец Салавата Юлай Азналин на коня садился, народ звал за добрый сарь воевать. Башкур шибко жил плохо, — Ахмед прищелкнул языком и сокрушенно покачал головой, — ай-ай-ай. Кто хозяин тайги был? Ванька Мясник, сдох собака! — приятель Даниила энергично рассек воздух рукой.

Успокоившись, Ахмед продолжал:

— Добрый тархан, мулла, маленько терпим. Худой тархан, речка бросам, жадный мулла бросам, русский князь арканом ташшим. Хороший сарь — помогай маленько.

Кайгородов горько улыбнулся:

— Все они одинаковы, Ахмед.

— Латна, Данилка, скажи, что надо? Все даем, нада — башка свой кладем.

— Твоя голова, Ахмед, еще понадобится, — сдерживая улыбку, заговорил Кайгородов. — А вот только на руднике у меня невеста есть. Повидать охота.

— Двадцать башкур даем. Камал тебе даем, у-у-у, джигит, — похвалил он своего сотника. — Девка воруем, русский мулла венчаем, потом маленько гулям, а тапир айда спать.

Даниил улегся и уснул крепким сном. Ахмед укрыл его своим бешметом и, сотворив намаз, начал укладываться на ночлег. Лучина догорела, изба погрузилась во мрак.

Кайгородов проснулся от того, что кто-то его энергично тряс за плечо. Открыв глаза, он увидел стоявшего перед ним Ахмеда.

— Вставай, башкур на конях.

Выпив наскоро кружку молока, Даниил вышел из избы. Во дворе стояло несколько оседланных лошадей и возле каждой находился в полном вооружении воин.

Из группы башкир отделился небольшого роста круглый, как шар, человек и с быстротой, которой не ожидал от него Кайгородов, подошел к Ахмеду. Это был Камал. Тут только разглядел его Даниил ближе. Скуластое лицо маленькие, сверкавшие, как угли, раскосые глаза, короткая мускулистая шея, широчайшие плечи. Весь облик сотника пришелся по душе Кайгородову. «С этим богатырем, пожалуй, нигде не пропадешь», — подумал он. Ахмед заговорил с Камалом, показывая порой на Кайгородова. Затем он повернулся к Даниилу.

— Моя сказал, Данилка большой друк, выручал Ахмеда. Тапир охраняйт, как глаз. Все делаем. Якши. — Ахмед протянул Даниилу руки. — Вези свой девка наш улус, свадьбу играм.

— А как Кузнецов? — садясь на лошадь, спросил Кайгородов.

— Иван-та Степаныш моя утром калякал.

— Гулям Шуйда, твой девка баранчим[7], у Фатима прячем, потом Иван Степаныш едем, маленько воевал, потом девка русский мечеть ташшим, кумыс пьем, латна?

— Хорошо, — уже весело ответил Даниил и тронул коня поводьями. Всадники во главе с Камалом последовали за ним.

Чем ближе Кайгородов подъезжал к Рудничному, тем беспокойнее становилось на душе. Обозы, что шли обычно в это время с рудой на заводы, навстречу не попадались. Шурфы занесло снегом, и они напоминали волчьи ямы. Ветер наметал возле пожогов огромные сугробы. В Рудничном стояла тишина, прерываемая лишь жалобным мычанием голодной скотины. Большинство рудокопов ушло в отряды Пугачева. Дома оставались лишь старики, женщины и дети.

С затаенной тревогой оглядывал Даниил пустынные улицы села. Вот и домик надзирателя. Но следов человека возле него не видно. К воротам намело кучи снега, калитка висела на одной петле и, раскачиваясь от ветра, жалобно скрипела. Тоскливое чувство охватило Даниила, когда он зашел в опустевшие комнаты. Разбросанная по полу домашняя утварь, черепки посуды, раскрытый сундук — все напоминало о поспешном бегстве хозяев. Даниил прошел в светелку Фроси. Обвел глазами отсыревшие стены, затянутые морозным узором окна и увядшие цветы. Заметив на полу остатки вышивки, бережно их поднял и положил на подоконник. Фрося исчезла. Понурив голову, он вышел из домика и направился к соседней избе. Хозяева были дома.

— Помню, по первопутку приезжал к Автомону старец Игнатий из Воскресенского монастыря, — говорил осунувшемуся за эти часы Даниилу старый рудокоп, хозяин избы. — На другой день после его приезда Автомон запряг лошадь и выехал с дочерью на Саткинскую дорогу. Куда увез, не знаем. А сам, как началась заваруха, собрал пожитки и вместе с женой ночью скрылся из села.

— Куда?

— Кто его знает, — развел руками хозяин, — то ли в Юрюзань, то ли в Катав, судить не буду, не сказался нам. Наши ребята, когда взбунтовались, нагрянули к надзирателю, а его и след простыл. Шибко народ обозлен. Двух бирщиков в штольню бросили. И-и-и, что было, — покачал он головой, — чисто ошалели.

Простившись с хозяином, Кайгородов вышел из избы. Подойдя к ожидавшему на улице Камалу, Даниил сказал:

— Давай в Воскресенский монастырь.

— Латна, бачка, едем, — вскочив в седло, Камал подал команду своему отряду: — Алга!

Десятка два конников, оставляя за собой снежную пыль, помчались из Рудничного к Сатке.

Всю дорогу он думал: зачем приезжал старец Игнатий к Автомону, почему Фросю после этого увезли, в монастыре ли она?

Терзаемый мыслями о девушке, Даниил гнал коня без передышки. За ним, не отставая, мчался конный отряд башкир. Лучи зимнего солнца блестели на ледяной глади заводского пруда.

Скоро Сатка. Видны уже трубы и корпуса железоделательного завода. Короткий отдых, и всадники стали подниматься на небольшую возвышенность. Проехали свежевырытые окопы пугачевцев, бравших Сатку, и, перевалив копань, оказались у стен монастыря.

Напуганный появлением вооруженных башкир, настоятель Амвросий вместе со старцами, прислужниками укрылся за крепким частоколом и, несмотря на энергичный стук приезжих, ворот не открывал. Часть конников направилась в объезд монастыря, остальные спешились. На угловых башнях зашевелились люди. Подъехав к одной из них, Даниил приподнялся на стременах и крикнул зычно:

— Открывай ворота!

— С миром ли прибыли? — послышался в ответ старческий голос.

— Давай наставника!

— Что за нужда? — продолжал допытываться старец и, наклонившись к уху стоявшего рядом с ним молодого прислужника, шепнул:

— Сбегай к Амвросию, он в келье Евлампии.

Накануне того дня, когда пугачевцы заняли Сатку, перепуганная мать Евлампия, распустив скитниц по соседним деревням, выехала с Фросей из Уреньги и укрылась вместе с ней в монастыре.

— Защиты приехала к тебе искать, — сказала она Амвросию со слезами на глазах. — Боюсь оставаться в Уреньге, неровен час, нагрянут охальники на скит, перепугают насмерть дочерей христовых.

Амвросий, зажав седую бороду в кулак, сосредоточенно думал о чем-то.

— А это кто с тобой, — кивнул он на стоящую рядом со старухой молодую девушку.

— Ефросинья, дочь Автомона Усольцева, надзирателя Бакальских рудников. Тобой послана на послушание.

Посмотрев сурово на девушку, он спросил Евлампию:

— Сполняет ли положенные ей по уставу поклоны и молитвы?

— Покорна, — угодливо ответила уреньгинская скитница.

— Претерпивый до конца да спасется. — Указательный палец Амвросия уставился на Фросю. — Люди пребывали во грехе, и, приняв благодать господню, удалились от мира сего, яки наш приснопамятный молчальник Досифей. Отныне сия отроковица будет жить в его келье.

Мать Евлампия вздрогнула. Келья знаменитого скитника Досифея находилась в глубоком подземелье монастыря, доступ в который имели лишь двое — Амвросий и глухонемой прислужник Дормидон.

Длинные мрачные коридоры имели несколько ходов, и в их лабиринте легко можно было заблудиться. Келья покойного Досифея помещалась в северной части подземелья с потайным выходом в тайгу. Дав обет молчания, старец Досифей прожил под землей шесть лет, не видя дневного света. Пищу и елей для лампады ему доставлял Дормидон. Обычно он ставил все это у дверей кельи и, постучав, уходил.

Исхудавшая от бесконечных постов и молитв, девушка покорно спустилась в подземелье с Дормидоном и устало побрела за ним. Освещая путь факелом, глухонемой сочувственно что-то мычал, показывая ответвления коридора, которые терялись где-то во мраке.