— Садись за стол, выпей с похмелья стаканчик медоухи, может, пройдет. Где вчера был?
— У Серафимы, — неохотно ответил Даниил и опустил глаза.
Марфа сердито задвигала ухватом.
— Вот трафа, — проворчала она. Было непонятно, относилась ругань к Серафиме или к корчаге, которую Марфа с трудом вытаскивала из печи. Собрав на стол, старая женщина уселась рядом с Даниилом и, положив руку на его плечо, сказала проникновенно:
— Не ходи ты, ради бога к ней. Заманит она тебя, как русалка в омут, не выберешься, погибнешь.
Вздохнув, Марфа затеребила бахрому скатерти.
— Говорю, как сыну. Оставь ее, змею подколодную. Один ведь ты у нас. — Голос Марфы дрогнул, губы задрожали и, смахнув рукавом слезу, она продолжала уже спокойнее:
— Неофит всю ночь не спал. Ворочался, жалко ведь тебя. Старик так и подумал, что ты к этой беспутной зашел. Завлекёт она тебя, опутает.
Даниил сидел за столом, подперев рукой голову. На душе было нехорошо.
— Не пойду я больше к ней, — Даниил прихлопнул рукой по столу.
— Ну вот, — обрадованная Марфа подвинула ему ватрушки, — ешь, пока горячие. На рудниках-то не знаю, кто тебя покормит. Разве Усольцевы? Ты погляди у них девку. Хоть и двоеданка[5], а народ ее хвалит. Умница, хозяйственная такая, и родители живут, слава богу, неплохо. Смотри не прогадай. Ведь пора тебе и жениться. Пора и свое гнездо свить, — наставительно заметила Марфа. — Налить еще чайку? — видя, что племянник поднимается из-за стола, спросила она.
Даниил отказался.
— Постой-ка, что я тебе скажу. Садись, торопиться тебе некуда. — Марфа опасливо посмотрела на окна. — Бают, Пугач какой-то появился на Яике. От заводских слыхала. — Понизив голос, Марфа продолжала: — Называет себя ампиратором; народу с ним тьма-тьмущая. Казаки да башкиры толпой стекаются к нему. Да и наши заводские того и гляди переметнутся к Пугачу. Ванька Кузнецов, крепостной Твердышевых, их мутит. Еще слышала, в Белорецке поймали степного человека, пытали, зачем явился, умолчал. — Голос Марфы перешел на шепот: — Говорят, башкирский атаман правой рукой у Пугача, Салаватко какой-то и с ним Ахмед с Шуйды объявился.
Даниил обрадовался.
— Ахмед с Шуйды? Ты правду говоришь, тетя?
— За что купила, за то и продаю, — Марфа обидчиво поджала губы. Помолчав, женщина продолжала: — Слышала от добрых людей. Теперь этот Ахмед тысяцким у Пугача. Того и гляди как бы на Юрюзань не нагрянул. Наш-то управитель солдат затребовал. Разбойника Гурьяна, что Сысоич с рудников выгнал, да варнака. Сеньку, Мясниковского служку, к себе приблизил. Без них даже до ветру не ходит. Боится мужиков.
Даниил задумался. Еще когда он переезжал Волгу, то слышал, что какой-то самозванец-казак Емельян Пугачев объявил себя императором. Кайгородов большого значения слухам не придал. И вот теперь, слушая Марфу, он вспомнил свою встречу с Ахмедом и его подругой Фатимой. Встревожило появление Гурьяна на заводе. Бывший каторжник, о котором он не слышал несколько лет, стал теперь приближенным Мейера.
«Лучше уехать отсюда скорее на рудники». Даниил поспешно оделся и вышел на улицу. Утро было пасмурное. Обходя лужи, образовавшиеся от вчерашнего дождя, Кайгородов бросил беглый взгляд на окна дома Серафимы. Он увидел ее лицо, припавшее к стеклу, скорбные глаза и, опустив голову, прошел мимо.
Оформив в конторе бумаги, он зашел к Сысоичу.
— Что, руки чешутся до дела? — старик одобрительно похлопал его по плечу. — Двинемся вместе.
Часа через два они выехали из Юрюзани. Слякоть, бездорожье вымотали Сысоича и пришлось сделать остановку на кордоне. С тех пор как Даниил вместе с Ахмедом выручили Фатиму, здесь мало что изменилось. Только дом лесника казался как бы вросшим в землю, тополь, широко раскинув могучие ветви, точно жалуясь на непогоду, глухо шумел. Переночевав, путники двинулись дальше. Дорога круто пошла в гору. С трудом вытаскивая экипаж из грязи, кони шли шагом, постепенно поднимаясь на склон. Вот и Шуйда. Даниил с любопытством стал рассматривать знакомые места. Лес отступил. Там, где когда-то была опушка, торчали лишь пеньки. Начались отвалы пустой породы. Под ними лежали мощные пласты железной руды, добыча которой по-прежнему велась хищнически. Всюду виднелись разбросанные в беспорядке ямы, шурфы, глыбы кварцитов и срубленные деревья.
— Ты только посмотри, как хозяйничали, — качая головой, говорил сокрушенно Сысоич. Помолчав, старик продолжал: — В прошлом году, как приспичило с рудой, Мейер и забегал. Пришлось отрывать рабочих от завода, гнать мужиков на рудники. Получается так, — держась рукой за тарантас, который бросало из стороны в сторону, продолжал Сысоич, — пока руда идет на завод, хозяину заботы нет, как она разрабатывается. Получилась заминка, пошли в ход батоги да плети, рудокопы, дескать, виноваты, бить их нещадно. А вот сами не подумают, что ихним трудом богатство создают.
Даниил с удивлением посмотрел на Сысоича.
«Не пытает ли меня? Не похожи что-то его речи на речи хозяйского доверенного». Как бы угадывая мысли молодого штейгера, старик поднял указательный палец вверх и произнес наставительно:
— Все зиждется на работных людях, потому и заботу надо иметь о них. К примеру, запряги тощую лошадь, что она повезет? Самую малость, а на сытого коня наваливай сколь хошь. Теперь смекай, корми рабочего и требуй от него, что бог на душу положит, отсюда отечеству польза и хозяину прибыль. Так-то.
…Кони медленно стали спускаться с крутой горы. Вот и Рудничное.
При виде старой казармы, стоявшей посредине села, Даниила охватили воспоминания о безрадостных днях ранней юности. Сколько раз он вот здесь, на пороге казармы, был порот, сколько безутешных слез пролито… И вот теперь он возвращается штейгером. Из раздумья вывел голос Сысоича: «Вот и приехали». Старик, кряхтя, вылез из тарантаса и засеменил на ревматических ногах к калитке небольшого домика. На стук вышел Автомон.
— Вот тебе помощника ученого привез, — сказал Сысоич хозяину, показывая глазами на штейгера.
— Что ж, хорошо. — Ответил степенно Автомон. — Милости прошу, заходите в дом.
Пройдя через широкие сени, они оказались в просторной горнице. Навстречу им поднялась высокая полная женщина — жена Автомона. Она, отвесив по-раскольничьи поясной поклон, произнесла певуче:
— Присаживайтесь, я сейчас пойду насчет самоварчика похлопочу.
— Китайское-то зелье водится у тебя? — весело спросил Сысоич хозяина.
— Храню для гостей. Сам-то не употребляю, да и семья держится устава.
— Фрося! — послышался голос жены Автомона.
— Сейчас выйду, мама.
Из маленькой горенки вышла дочь. Поздоровалась с Сысоичем, как со старым знакомым, и, слегка зардевшись, поклонилась Кайгородову. Юноша поднял глаза на девушку. Спокойная, величавая осанка, высокий, точно выточенный из мрамора лоб, правильные черты лица, большие темно-карие глаза, густая коса, перекинутая через плечо, — все это пришлось по душе Даниилу с первого взгляда. В отличие от бойких заводских девушек Фрося казалась замкнутой, неразговорчивой. На вопросы Сысоича она отвечала односложно, бросая порой взгляды на сидевшего за столом Кайгородова. Простая обстановка комнаты, белизна стен, обилие цветов, стоявших на подоконниках, ярко вышитые рушники по бокам старинных икон, запах сушеной мяты — все это создавало уют, располагало к покою, и Даниил в семье Усольцевых почувствовал себя, как в родном доме.
Закончив чаепитие, мужчины ушли на рудники. Беспорядочность разработок, которые велись с момента открытия рудников, сказалась на выработке. Даже при беглом взгляде, на Шуйду было видно, что здесь требовалось уже проведение вскрышных работ, а это удорожало стоимость добычи руды, значит, и выплавку чугуна, что в расчеты Сысоича не входило.
— Добывайте руду «на выходах», — говорил он Автомону, — на сотни лет ее хватит не только нам, но и внукам и правнукам нашим. А сколько руды на Зяр-Кускане, сочтешь. А ты говоришь, надо пустую породу отвозить на отвалы, — повернулся Сысоич к Даниилу.
