Там было тихо. Дверь оказалась приоткрытой, лунная дорожка лежала как раз сверху четвертой пентаграммы, третья и вторая были уже повреждены чьим-то вторжением. Мысль пришла вновь одновременно к обоим. Сегодня дежурит ненормальный Факельщик, которого зачем-то сделали на этот раз женщиной. В рассеянности, она сама повредила вторую пентаграмму, а третью уже после очевидно пробил вездесущий Петрович. Так оно, скорее всего, и было. Осторожно ступая по лунному свету, один из саров подошел к нижней полке Факельщика. Тот лежал, закрывшись одеялом с головой, прижимаясь к стенке так, что? с первого взгляда? можно было бы подумать, что узкая полка пуста. Дохнув на Факельщика сонной лунной пылью, набранной предварительно в рот, сар аккуратно обмотал его в одеяло и бережно, как младенца, взял в мощные когтистые лапы. Как только голова или ноги Факельщика показались снаружи, их тут же подхватил второй сар, висевший вниз головой на потолке. Стремительно перебирая лапами, они понесли его к тамбуру, за дверью которого безумным голосом завывала вьюга…

Капитану Веселовскому снилась весна. Весной на ближайшее болото прилетят журавли. Много журавлей. Они будут ходить на длинных лапах и рассказывать ему, лежащему под откосом, о жарких странах, где они провели без него эту зиму. Они знают так много сказок! Про прекрасных принцесс, про халифов, превратившихся в цапель, про фею, ставшую совой… А потом у них родятся маленькие птенчики, и один из пушистых серовато-желтых комочков будет с удивление глядеть на обглоданные останки на гальке откоса, будто стараясь припомнить что-то очень важное…

Последнее, что почувствовал капитан Веселовский, еще будучи человеком, хруст переламывающихся шейных позвонков, треск разрываемых сухожилий и суставов, а потом его сразу окутали холод и тьма…

Марина с трудом дошла до своего купе. Холодная вода из-под крана немного уняла тошнотворную дрожь желудка. В голове черной дырой зияла пустота. Она в изнеможении упала на свою полку, даже не удивившись, что на постели отсутствует одеяло. Последней ее мыслью было, что и завтра наступит такой же гадкий день, потому что все пригожие дни остались далеко на западе…

Солнце садилось за дальнюю сопку, предвещая будущий ветреный, холодный день. Впрочем, все пригожие дни остались далеко на западе, на воле. Возле костра копошились несколько дистрофиков-доходяг безразлично глядевших на горизонт выцветшими глазами. Бригадир только сплюнул в их сторону. Он привычно шугнул двух юрких блатных, филонивших на тачках. Вместе грунта эти суки больше снег перевозили туда-сюда, радостно изображая на ряхах победу социалистического труда. Бригадир явно высматривал кого-то в куче жавшихся друг к другу фраеров из первого барака.

— Макаров! Вали сюда, гнида! — сквозь зубы крикнул он жилистому, с ввалившимися скулами зэку.

— Я по фене не ботаю, — глядя в сторону, сказал ему Макаров.

— Я к тебе, как человеку, — пояснил бригадир.

— Говори, — коротко отрезал Макаров.

— Отойдем. Помнишь, к нам два проверяющих приезжали в августе? И сразу нас с молибденовых рудников на эту ветку кинули? Ты не кивай, зараза, кумполом, как мерин! Стой и слушай! Гляди в сторону, как глядел! Меня это дело тоже беспокоит, понял? Ты думаешь, одни ваши фраера сны про эту гору видят? У меня тоже когда-то мать была!

— Верится с трудом, извините, — попытался дерзить Макаров как фраер.

— Слушай, я же понимаю, что эта ветка сейчас для победы нужна гораздо меньше, чем молибден… У меня два пальца там оторвало, вот, видишь? Но я знал, что это для победы… Думал, может амнистию нам дадут.

— Вам, может, и дадут, а мне… — с отчаянием выговорил Макаров, глядя на запад.

— На вот, чибас, после охраны наши урки подбирают… Не криви рыло, не мусоленных нет, вашим мужикам давно посылок не было.

— Наши почти все с запада… Не знаю даже, что там и как…

— Понятно. И хохлы из военнопленных ни чо хорошего не рассказывали. Не дергайся, все на соплях держимся. Виду не подавай! Ветка эта, Макаров, здорово меня беспокоит. Не по-хорошему ее ведут. Ничего тут хорошего нет. Узкоглазые на нарах вчера оленину дохлую в лагерь подвозили, плюются на нас…

— Видел.

— Сны тоже видишь?

— Вижу.

— Сообрази до вечера, как сделать такое… Ну… Понимаешь?

— Договаривай. Я не сука, но договаривай до конца, Рваный!

— Э-эх! Одна надежда, что не сука. Мы умрем? Скоро умрем, Макаров?

— Скоро. И судя по жирным чибасам, наша охрана в себе тоже не уверена. Когда ты видел такие чибасы в старой зоне? А тут глянь, две затяжки — и в снег! Нас сторожат проштрафившиеся. Я давно их приметил. Собак почти фаскают. Они почти зэки, их послали сюда с нами вместо зоны. Кого-то упустили на прежнем месте, наверно. Знаешь же нынешний закон: охрана упустила, всю смену вместо не пойманных зэков садят — чужой срок досиживать…

— То-то они за каждым беглым, как за зверьем, по тайге охотятся. Значит, положат всех, — с тоской протянул бригадир, глядя на багровую полоску горизонта, где далеко на Западе садилось неласковое зимнее солнце.

— Всех положат, — эхом повторил Макаров. — Здесь случайных — никого нет. Наших фраеров из барака всех после майской бузы набирали.

— А у нас в 326-м лагере несколько блатных тоже весной сдернуть хотели, кабанчика решили из мужиков себе подготовить. Козлы. После допросов — самосуд им устроил. Терпеть не могу, когда кто-то решает людей жрать. За моей спиной. Теперь сами мы все кабанчики. Макаров, ты можешь сделать так, чтобы часть звеньев с виду были как новенькие, а при подходе состава утопли, а? Ведь мать-то у тебя крещеная была? — с надеждой спросил Рваный.

— Нет, не крещеная. Я еврей, — безразличным тоном сказал Макаров. — Два года назад во сне проведывать приходила, сказала, что всех во рву… Всех… Так что посылок моих тебе больше не шмонать, Рваный!

— Ты отвернись, Макаров, сопи в сторону! Утрись, давай! На еще чибас! Да не давись соплей! Моих всех при мне в двадцать восьмом шлепнули. У нашего же амбара! Нечего мне с тобою делить! И если пропадать, то не за этих горбатых проверяющих, которые на крови ряхи отъели!

— Наши мужики вторую неделю шляпки у костылей стачивают, — тихо, но с нажимом сказал Макаров.

— Хорошее дело! Гляди-ка, и мы вторую неделю, заметь, к вашим не цепляемся и сами костыли сшибаем. Сознательные, бля, — радостно подхватил бригадир. — Как-то надо объединять усилия, морда жидовская?

— Надо, Рваный! А за морду жидовскую ответишь! — беззлобно ответил Макаров, впервые улыбнувшись за весь разговор шутке бригадира.

— По понятиям, Макаров! Ты же инженером на воле был! Не какой-нибудь мужик! Звенья нужные, когда укажешь? — неприметно толкнул его в бок Рваный.

— Грунты проверить надо. Скажи шестеркам, чтобы на откосах по жмене безо льда в котелки прятали после обеда. Из свежей выработки пускай берут, сразу после кайла. На откосы только ваших блатных поссать выпускают.

— Ладно, сейчас пригнись, бить буду! — шепнул бригадир и, неожиданно вдарив промеж глаз так и не успевшего пригнуться Макарова, тут же заорал, косясь на направлявшегося к ним охранника: — Я тебя в последний раз предупреждаю, сука! Филонить у меня никто здесь не будет! Урою, гнида! Кровью блевать — будешь! А филонить — хер тебе с ушами! Шевелись, враги народа, сучьи дети! Шпалы брать с синими номерами! Пелагра недоношенная!

Что-то неуловимо менялось вокруг. Стрелок ВОХРа старшина Поройков, прошедший не одну зону, несколько пересылок, распределителей и крупных лагерей, чувствовал это кожей лица. Ему казалось, что он никак не может поймать, уловить странный ритм, целиком наполнивший теперь каждый вдох и выдох вокруг. Непорядок. Во-первых, ритм должен был задаваться им, Поройковым, а во-вторых, все непонятное на его службе обычно заканчивалось пером в бок. Поэтому он напряженно присматривался к жизненным изменениям вверенного охранению контингента.