— Это чудо? — шепотом спросила женщина.

— Чудо, — подтвердил Седой.

В дверях женщина обернулась, обвела всех благодарным взглядом, перекрестилась с неловким поклоном и смахнула слезы с заплаканного лица. Через силу улыбнувшись, она кинулась за девочкой, уже спрыгнувшей на хрустнувшую гальку откоса.

Флик и Ямщиков лежали на своих полках, опустив глаза. Они поняли, что на свою долю Седой чуда не оставил.

От слез в глазах все расплывалось, глядеть было трудно, но Марина могла поклясться, что одна крошечная слезинка с лица женщины не скатилась вниз. Странной сверкающей каплей она зависла в воздухе и вдруг рассыпалась на множество крошечных точек, которые медленно угасли, так и не долетев, согласно всем законам физики, до давно нечищеного пола. Лицо Седого заострилось, на нем явственно проступила восковая смертельная бледность. Ямщиков завозился на полке, и Марина подумала, что это хорошо, просто здорово, что он, в отличие от нее, ничего не видит. Вряд ли он бы обрадовался, хотя бы на секунду увидев конец их пути так ясно, как только что увидела она. Сама Марина уже мысленно приняла такой оборот дела с летящим под откос вагоном… Пускай весь мир катится под откос, она его удерживать больше не станет. Все силы ушли, лишь стоял ровный гул в голове, которая еще не могла принять, что Седой только что предал их всех ради одной чужой слезинки…

Только мать и дочь отошли от поезда по каменистой почве, покрытой золотистым песком, поезд тут же, с неохотой тронулся. Марина видела, как девчонка скинула шубу на песок. На бегу расстегивая кофту, она кинулась к морю. Мать шла, подбирая за нею вещи, она оглянулась, чтобы еще раз помахать им рукой, но окно купе уже заволакивала пелена вьюги. Снаружи на нем болталась ветка лианы, успевшая переползти за время стоянки с пальмы на вагон, цепляясь за обшивку свежими побегами.

Они не смотрели друг на друга, они так и глядели молча в окно на проплывавшие мимо, заметенные снегом деревни. Только перед глазами еще стояла необыкновенно счастливая, улыбающаяся женщина в расстегнутой дубленке с детской шубкой в руках…

Постепенно дорога брала свое под мерный перестук колес, однообразие заметенных снежных равнин и перелесков… А покачивание вагона убаюкивало разыгравшиеся чувства. Вагон затихал, и все его посмирневшие пассажиры обречено устраивались на своих полках, возвращаясь к своим снам.

Время бурных следственных мероприятий прошло, дорога неумолимо брала свое под мерный перестук колес, однообразие заметенных снежных равнин и перелесков… Покачивание вагона убаюкивало разыгравшийся азарт погони. Веселовский теперь целыми днями валялся на смятой постели. Все тянулось в раздражающем однообразии день за днем. Сам собою вставал вопрос: туда ли он сел? Вагон поздно просыпался, шумел, стучал дверьми, выходил покурить и требовал немедленно открыть туалет. А чуть темнело, все вокруг Веселовского затихало, и все его посмирневшие пассажиры ранними курицами устраивались на своих полках, возвращаясь к своим снам.

Бездеятельность вначале радовала капитана, потом начала тяготить. Никого ему на помощь Капустин не прислал. Да и вагон передвигался так, будто специально стремился запутать следы. Днем Веселовский ругал себя последними словами и думал, что полковник Федосеев прав, и никакой такой хрени действительно не бывает. Но как только садилось солнце, на него накатывали волны сонной одури и приходили странные, почти осязаемые сны.

На вторую ночь он вдруг увидел во сне, как его боевой соратник майор Капустин мирно жрет ватрушки со своим земляком майором Потапенко, повесившим свой китель 64-го размера прямо на откинутый плазменный монитор его, капитана Веселовского, ноутбука. Чувствуется, что, сплавив младшего по званию в командировку, эти пендюки особо не парились, на глазах расцветая в его отсутствие.

Ни про какие синяки-царапки Капустин, подливая чаек и угощая ватрушками Потапенко, не печалился, дикими ночными ужасами дружка не потчевал. Сидят себе, чаек хлебают и домашней выпечкой подъедаются…

И до того эта картина жизненного равновесия сослужившев расстроила капитана Веселовского, что он даже поначалу не заметил, что Потапенко… чем-то его даже не раздражает, как всегда, а тревожит. Вызывает чувство опаски. Хотя чего там может быть опасного в пендюке Потапенко? Но будто бы присутствует в нем нечто…. другое, будто просматривается какое-то явное несоответствие.

И этот несоответствующий пендюк вдруг кладет и перед Капустиным бумагу и говорит странным замогильным голосом: "Подпиш-ши-и!.." А капитан Веселовский как бы глядит из-за плеча Капустина на бумагу и медленно опупевает от ее содержимого вместе с Капустиным. В бумажке написано, будто бы он, то есть майор Капустин, не может больше терзаться маниакальной навязчивой идеей — немедленно убить главного энергетика России. Сам-то он понимает, что это нехорошо, но общая обстановка, сложившаяся в их учреждении, постоянно навевает и подталкивает его к совершению тяжкого дорожно-транспортного происшествия с применением автоматического оружия типа АК-103. Можно сказать, у него нет больше сил — противостоять внешнему давлению профессиональной среды и преступной склонности собственной личности. Поэтому он просит не судить его строго, благодарит за все и выражает надежду на скорую встречу со всеми в ином, лучшем мире.

Капустин поднимает недоумевающую преступную личность на Потапенко и, вместе с капитаном Веселовским, внезапно понимает, что силенок-то, чтобы противостоять такому давлению профессиональной среды — у него явно недостаточно. До Капустина начинает доходить, отчего это службиста Потапенко, вечно застегнутого на все пуговички, вдруг сегодня собственный китель стал стеснять. Перед ним, вместо обычной хари Потапенко, — какая-то невыносимо страшная морда с желтыми глазами без зрачков.

Капустин хватается за кобуру с криком: "Признавайся, куда Женю Потапенко девал? Если сожрал, то никогда не прощу, сука! Слышишь, никогда!" А кобура-то не расстегивается! И ноги не слушаются, потому что внезапно распахивается дверь, а там… второй такой же, только движется боком, потому что ноги у него обе… левые. И Веселовский понимает, что в таком сне у Капустина совершенно нет никаких шансов… На бумаге вдруг сама собою появляется подпись Капустина красными чернилами… рядом капает еще несколько удивительно ярких алых капель… с кителя майора, которому в горло вонзились четыре длинных лезвия, выросшие прямо из руки одного из сборщиков подписей… потом само собою открывается окно и ватное, безвольное тело начальника особого отдела без звука переваливается через широкий подоконник…

В этот момент Веселовский проснулся весь в поту. Он вначале так обрадовался, что это был сон, а потом огляделся, и ему стало еще тошнее, чем в том ужасном сне про чаепитие Капустина.

Вокруг него росли странные деревья, увешанные связками экзотических фруктов. Летали бабочки, птички какие-то… Хорошо там было, если честно. Было просто здорово вплоть до того момента, как он увидел, что между кустиков такого замечательного места ползет уже знакомая гадина в сопровождении белобрысой гражданки из первого купе.

У Васильева прямо все внутри опустилось. Вот, блин, такой сон испортил! А эти двое его, вроде, не замечают. Ну, ясно дело, во сне же все происходит. Девка идет, значит, яблоко трескает, а в руке еще авоську таких же яблок несет. И, что характерно, голая абсолютно. И, главное, нет таких яблок вокруг! Веселовский наметанным взглядом все вокруг прикинул — точно нет! Разная фиолетовая, оранжевая тропическая пакость зреет, а нормальных красных яблок, как у этой девицы в авоське, — нет! И еще такая мысль у него сразу зародилась: "Они что, в магазин за ними сползали, что ли? Голые?"

А эта змеюка ползет за бабой и нежно нашептывает: "Кушай яблочки! Куш-ш-шай! Тебе сейчас надо, тебе надо многое увидеть наперед!"