Почти успокоившиеся лошади фыркнули и заволновались, когда со стороны маркитанских повозок послышался истошный женский вопль: "На кого же меня, сиротинку, оставили! Ах, убейте и меня вместе с братиком!" Новости по лагерю разносились молнией, поэтому Флика понесли в капитанскую палатку под громкий плач раскрасневшейся от бега Хильды. От нее пахло костром, луковым супом, тушеной капустой и сыром, поэтому Флик сквозь саднящую боль во всем теле почувствовал сильный голод.

— Боже мой, сколько орущего бабья возле маленького драгуна, Грег! — смеясь, сказал подъехавший лейтенант Бламон. — «Кентавру» здорово повезло, что он не попался этой обозной сестрице. Она бы так милосердно его не прикончила. А сколько шума подняла его кобылка! Лошади у коновязи до сих пор не могут успокоиться. Ты молодец, что не дал берейтору ее пристрелить. Что, решил из своей палатки устроить для этого дамского угодника лазарет? Там же сейчас эта девка поселится!

Грег только неопределенно хмыкнул в ответ и, махнув Бламону рукой, вскочил на коня и помчался широким галопом к холмам, где эскадроны маневрировали сомкнутым строем.

Вернувшись в палатку к вечеру, он обнаружил на своем топчане перебинтованного Флика, которого осторожно поили бульоном, пахнущим травами, девушка в чистеньком чепце и праздничном переднике. Грег почувствовал нечто вроде зависти, но к нему тотчас подошел старый Винсент, служивший еще его отцу, и сказал, что лекарь был, просил не беспокоить мальчика, а его сестра принесла на ужин доброму господину капитану запеченного кролика с капустой и сырными шариками в сухарных крошках. Все вполне съедобно. Заодно девушка перестирала все рубашки и прибралась в палатке. На ночь она уйдет, поскольку какая-то не такая, но с утра опять явится.

— Винсент, ты очень сердишься? — смущенно спросил капитан.

— Вовсе нет, господин, — ответил слуга, сдерживая смех. — Сестра мальчишки принесла вам перину, отобрав ее у своей хозяйки. Поэтому я могу уступить вам свой топчан, поскольку без вас не решился ставить здесь дополнительный. Иначе это сплоченное семейство выгонит нас на улицу. Сестрица пообещала увить всю кобылку лентами из белой тафты, назвать ее Розочкой и молиться, чтобы Господь взял ее в свои небесные конюшни…

— Мы бы тоже, Винсент, не отказались пожить на небесах хотя бы в конюшнях, правда?

— Прошу прощения, господин капитан, но вряд ли нас допустят после ваших кутежей даже в конюшни. Разве что за топчан этому отроку нам найдут местечко в собачьей конуре? — съязвил слуга под смешок капитана.

Едва Хильда, кланяясь попеременно Винсенту и капитану, ушла, Грег тихо спросил Флика:

— Мальчик, ты говорить можешь?

Флик утвердительно кивнул. Капитан пододвинул к его топчану табурет, взял свечу у слуги и приказал ему посторожить у входа, чтобы их никто не потревожил.

— Скажи, тебе сестра дала эту бляху? Кто-то у нее оставил эту вещь на сохранение? Ты не помнишь его имени? — шепотом поинтересовался капитан.

Почему-то Флик сразу решил, что господину капитану можно доверять. Он сообщил, что у него еще имеется старинная ладанка с ржавым гвоздем и мотком ниток с узелками. Все это ему давным-давно ему повесила на шею матушка в память о ее дяде Гансе Вейде. Она сказала, что дядя Вейде погиб странной смертью от рук тех, кого не поминают на ночь.

Грег долго сидел молча в глубокой задумчивости. Потом он сказал, что таких блях почти совсем не осталось, поэтому идет война, которая поменяет лицо мира. Он расстегнул мундир и показал в точности такую же бляху у себя на груди. Пристально посмотрев на Флика, он спросил больше себя, нежели подростка с синяком на половину лица и перевязанной головой, — кем же он может быть в будущем тригоне? Флик мало что понял, но страстно хотел быть чем-то полезным господину капитану. Поэтому застенчиво признался, что вообще-то он может разжигать огонь. Всегда. Даже без щепок.

— Значит, нашелся Факельщик, — ласково потрепал Флика по плечу Грег. — Спи здесь, я к лейтенанту де Куиньи пока перейду. Лекарь приказал тебя не тревожить. Ночной горшок под топчаном. Никуда не ходи! Это служба Винсента! Ты меня понял? Теперь и я понял, голубчик, почему за тебя горой все бабы в гарнизоне, включая кобыл. То, что ты зажигаешь, мальчик, называется Светом Любви, его надо беречь. Спи и ни о чем не тревожься…

Капитан вышел. У Флика очень болела голова, поэтому он, совершенно обессиленный разговором, в изнеможении закрыл глаза. Почти сразу же он увидел знакомые холмы и свинцово-голубую массу всадников на распаленных вороных жеребцах. Они неслись без единого интервала, одной сомкнутой линией прямо на лагерь… Еще не было слышно ни звука, но Флик видел, как на обнаженных клинках и палашах с медными эфесами отражается неяркое солнце, почти скрытое низкими облаками. Внезапно центр войска перестроился в два ряда, разворачивая быстрые фланги гусар, над которыми холодный северный ветер крыльями поднял цветные ментики. Мир наполнился конским топотом, скрежетом штыковых ножен, ржанием коней, криками людей и командами унтеров…

Всю ночь Ямщикову снились поросшие низким кустарником холмы, по которым надвигалась свинцово-голубая масса всадников на распаленных вороных лошадях. Они неслись в один-два интервала, общей сомкнутой линией прямо на Ямщикова… Внезапно центр войска перестроился в два ряда, разворачивая быстрые фланги гусар, над которыми холодный северный ветер крыльями поднимал цветные ментики…

Проснулся Григорий совершенно разбитым, нисколько не отдохнув, с твердой уверенностью, что эти двое где-то совсем близко. С сосущим под ложечкой чувством, которое всегда раньше возникало при настоящей, серьезной опасности, он глянул вниз, на то, что раньше было Фликом. Трепетное и нежное создание, обещавшее караулить их сон до утра, безмятежно дрыхло на нижней полке, разметавшись во сне. Неяркое солнце освещало девичий овал симпатичного личика, обрамленного светло-русыми волосенками с волнительными кудряшками. С непонятным самому умилением Ямщиков пялился на ее слабенькие голые ручонки, стройную ножку, высунувшуюся из-под грязно-зеленого одеяла. Потом его очень сильно потянуло пристроиться рядом с девушкой на полку, просто посидеть. Одеяло поправить, помочь устроиться удобнее, проверить, не дует ли на нее из окна… Но главное Григорию отчего-то захотелось немедленно согреть небольшие, почти прозрачные пальчики с перламутровыми, как у младенца, ноготками. До того эти пальчики были крошечными, что они точно должны были все время подмерзать. Внимательно посмотрев на голую, узкую ступню девушки, Ямщиков понял, что и ножка у этой дурочки тоже замерзла. А она спит себе, улыбается… Про себя он даже удивился, насколько трогательными и беззащитными выглядят спящие женщины. До тех пор, пока не проснуться и по чужим карманам шарить не полезут… Он уткнулся в подушку и засмеялся, вспомнив, как эта девушка плакала и кричала, что больше не будет. Будет! Конечно, будет! Еще как будет, тут и сомневаться нечего! Только он теперь деньги в карман спрячет… И притворится спящим… В деталях он представил, как эта девица полезет к нему в карман своими пальчиками, а он поймает маленькую ручонку и спросит ее особенным голосом: "Ну, что же, Мариша? Попросить по-хорошему не можешь? Ты попроси меня по-хорошему, Мариша!.."

Нескромные мечты Ямщикова, как притянутая за ручонку зардевшаяся Маришка начнет по-хорошему просить его отдать заначку, были прерваны звуком отъехавшей в сторону двери купе и настойчивым стуком в окно.

Притворившийся спящим Ямщиков услышал, как какой-то мужик долбился Финистом в их окно снаружи с протяжными воплями: "Натуся-а! Натуся-а! Телеграмму отбей, как приедешь! Я уж соскучился, Натуся-а! Нельзя же вот так, среди ночи в командировки срываться!"

Казалось, это никогда не закончится. Ямщикову захотелось открыть упакованное на зиму окошко и настучать блеющему козлу по кумполу. Настырный стук Натусиного дятла, казалось, проникал под основание черепушки и вызывал понятное раздражение. Наконец, поезд тронулся, этот чудак с полустанка успел еще пару раз треснуть им в окно на прощание, от чего Ямщиков окончательно настроился против новой попутчицы, спокойно усевшейся на нижнюю полку напротив Флика.