— Ладно-ладно, квиты, — отмахнулся Веселовский. — Я это к чему?

— Да, к чему это ты здесь кривляшься? — все еще довольно резко спросил Капустин.

— Да к тому, что транспорт какой-то нужен, чтобы привратников туда доставить. Они же обычные люди! Самолетом дорого… Да и самолеты до сибирских железок нынче не летают. Привратникам надо идти по следу до места, которое точно знают только сары. Думаю, сары нынче явно не последние людишки по их нынешним ксивам и легендам…

— Знаешь, как у нас еще в совке чужих шпиков контролировали? — заметил Капустин. — Им нарочно транспорт к месту встреч и диверсий организовывали. После этого оставалось только проследить, чтобы продажная шкура с поезда не сдриснула. Сидит такая калоша, радуется, что билетик урвать довелось, а сама в вагоне — как в мышеловке. Думаю, сары нынче тоже догадаются такое на российских просторах учудить!

— Они непременно захотят держать этих трех под контролем. Знать бы как, да? У поезда расписание имеется, его держит под контролем система. А эти захотят все контролировать сами… Как они могут на железной дороге уйти от контроля системы? — размышлял вслух Веселовский, с удивлением глядя, как майор Капустин вдруг заразительно рассмеялся.

— Вспомнил, Денис, как еще в совке мы почти год ловили одного лоха, который катался в прицепном вагоне! От Калининграда до Тбилиси! От Баку до Владивостока! Никому на хрен не хотелось ставить его в депо на ремонт, как он требовал, поэтому его спокойно цепляли, чтобы повесить на других проблемы с ремонтом вагона. Мы его год отследить не могли, а такого бардака, как нынче, в совке, извини, не было!

— Капустин! Ты — самое ценное, что имеется в нашем секретном учреждении! Это точно должен быть прицепной вагон! — восторженно выдохнул Веселовский. — Беру свои придирки обратно. На хрен тебе компьютер, если у тебя башка как ноутбук? И зачем тебе английский, если ты в совершенстве владеешь русским матерным?

— Заткнись уже, а? Пива еще принеси, — ответил Капустин. Открыв новую банку, он добавил: — Ну, Денис, за победу под горою! Если не свихнемся, или не скинут нас с тобой куда-нибудь с балкона, победим обязательно! Только знаешь… больше всего я теперь боюсь ночи… Ночью мне кажется, что вся эта лабудень — чистая правда. Что у нас будет так же, как в проклятых заграницах. Как ты сказал: "Прежде чем выкинуть с балкона, удерживали когтистой лапой над бездной"? Вообще ощущаю себя слабым звеном в нашей цепочке и почему-то знаю, что именно меня попытаются выкинуть первым с балкона…

Больше всего она теперь боялась ночи. Она ощущала себя слабым звеном в их цепочке, знала, что именно ее попытаются выкинуть первой. Почему-то она думала, что ее непременно должны выкинуть из этого поезда. С дрожью она заранее чувствовала, как с хрустом разрываются шейные позвонки, как лопаются сухожилия и трещат суставы. А она все катится, катится под откос. Интересно, если она погибнет так, ее тело сразу исчезнет или так и будет лежать до весны? Непонятно почему, но ей хотелось бы долго-долго лежать на каменистом, запорошенном снегом откосе. Весной над нею пролетели бы журавлиные клинья… Ей казалось, что там, где она будет лежать, недалеко непременно будет вода, куда должны, просто обязаны по весне прилететь журавли. Как же давно она не видела ни одного журавля. Когда они жили в прошлый раз, повернуться было некуда, чтобы не увидеть этих журавлей. Смешно, но тогда это даже раздражало…

Днем она уже не так боялась тех двух странных командированных, ехавших в пятом купе. Она знала, что за нею они придут ночью. В эту ночь дежурил Ямщиков. Но какая разница? Впрочем, как это он ей ответил еще днем? "Какая разница? Одна дает, другая дразнится! Жри ветчину, Флик! Помнишь, как мы по бабам ходили?" Ничего такого Марина не помнила. Она растерянно посмотрела на Ямщикова, а тот заржал, пихая ее под столиком ногой. Совсем она тогда смешалась. Вроде бы поняла, что Грег имел в виду что-то другое, когда ее пинал, совсем не то, что сказал вслух. Седой ведь запретил им вспоминать. Он сказал, что это мешает накапливать им силы. Но, качаясь на нижней полке в такт вихляниям последнего прицепного вагона, хотелось бы зацепиться мыслью хотя бы за что-то в собственном прошлом. Нынешнего прошлого не было вовсе. Странно, паспорт был, и судя по нему были двадцать восемь лет жизни. Правда, вместо родителей был, конечно, прочерк. Прописка еще была интернатовская, а потом общежития швейной фабрики города Великие Луки. Интересно, а где эти самые Луки?

Засыпала она только под утро. Ей казалось, что утром ее уже не выкинут из вагона. Но даже утром приходили сны с пьяным в стельку Кириллом, который хитро улыбался ей и говорил: "Ох, Мариша, как ты меня действуешь… разлагающе! И кто тебя такую, Мариша, на мою бедную голову выдумал? Ой, Марина, Марина…"

Раз не было прошлого, то и снов никаких быть не должно. Но опять снился тот вокзал, ее отражение в стекле, которое смотрело на нее само по себе и хлопало ресницами. Из-за этого отражения в нее пристально вглядывался страшными желтыми глазами командированный из пятого купе… Во сне Грег и Седой ей очень верили, что тогда у туалета она выдержала схватку с самим саром. Во сне они не ржали, не крутили у виска, а уважительно кивали головами и говорили, что Факельщик у них — самый боевой Факельщик всех Армагеддонов. Начальству даже обещали об этом происшествии доложить. Но почему-то сама она при этом стояла одетая не по форме. Опять голая! А нахальный змей обвивался вокруг ее обнаженной талии и, дыша перегаром, свистящим шепотом говорил ей разные гадости о ее ногах и фигуре… И еще проводник Петрович в каждом сне умильно блеял над самым ухом: "Кирюша! Кирочка! Где ты, мальчик мой?"

— Ай-я-я-я-я-яй, халасо-о-о! — заунывно пел странный человек. Она опять пропустила момент, когда он появился в купе. Вот так однажды она проморгает и появление тех, кто придет за нею.

— Ты о чем, папаша тут воешь? — спросил Ямщиков, спускаясь с верхней полки.

— А чо визу, об том и пою! Вот визу, муз с зеной куда-то едут, к мамке едут, наверное, об том и пою! — неожиданно радостно ответил новый пассажир.

— Где ты мужа с женой увидал, пень старый? — проворчал Ямищиков, застегивая брюки.

— Я столька видал, паля, сто ты ебнесся, когда узнаес! Она — зенщина, ты — муссина, длузба у вас на крови замесена, так кто вы такие? Муз и зена, верно? — хитро погрозил старик пальцем Ямщикову.

— На крови говоришь? И чо ты еще видишь, огрызок? — угрожающе спросил его Ямщиков, поигрывая свинчаткой в огромном кулаке.

— У меня глаз остлый! Я белку в глаз стлелял, когда молодой был, как ты! Я и сейчас все визу! Вон у нас Колька был ветелинал, холосий был ветелинал, а потом, когда свободу дали, он лесил, сто он не ветелинал, а Всевидяссее Око Бога! Вот как! А сто ты за Око, если ты погоду не видис? Если ты не видис, что пулга будет, а? Ай-я-я-я-я-яй, халасо-о-о! — снова затянул он свою песню. В отличие от Ямщикова ей эта песня почему-то даже нравилась.

— Ты бы заткнулся, папаша, а? Не видишь, человек спит! — кивнул на нее Ямщиков.

— А говорис, не муз! Ай-я-я-я-я-яй, халасо-о-о-сый муз! — с понятием поддакнул старик.

Ямщиков презрительно сплюнул, взял пачку сигарет со столика и вышел из купе. Седого тоже почему-то не было на его полке. Напротив прикидывающейся спящей Марины сидел веселый, диковинного вида человек в поношенном треухе, валенках и пиджаке с орденом Трудового Красного Знамени. Лицо у него было коричневым, изборожденным морщинами и оспинами, но светилось полным довольством собою и жизнью.

— Молодуска! Вставай! Ай, какая ты класивая, молодуска! Как Любовь Оллова! — сказал он Марине.

— Да какая я красивая… — с непонятной тоской произнесла Марина. Не было в ней с утра никакого куража, чтобы воспринимать шуточки постороннего узкоглазого дедушки.

— Говолю класивая — знащит класивая! Я столько баб видал! Всяких! — мечтательно протянул дедок.