К буфетной стойке Ямщиков подходил несколько раз. Посудомойка попросила его не отдавать пустые пивные бутылки снующим возле столиков бомжам. Пока он менял нехитрую сервировку, переходя от салатов в пластиковой расфасовке к подогретой курице гриль, Марина в расстроенных чувствах пила пиво, как воду. До Ямщикова начало доходить, что, если он не прекратит это свинство, на посадку попутчицу придется нести на себе. Он с сожалением сгреб непочатые бутылки со стола в огромный пластиковый пакет и сходил за кофе.

— Ничего не понимаю, Грег, ничего! — в пьяном отчаянии шептала Марина, притянув лицо жующего Ямщикова к себе за лацканы воротника косухи. — И помню все… несколько смутно. Вот если бы ты вдруг раз! И стал бабой! Чтобы ты вообще предпринял, а?

— Я бы, Мариночка, застрелился, — честно ответил Ямщиков, почти касаясь мягкой девичьей кожи губами. От розовых щечек девушки пахло молоком и выпитым пивом.

Марина тянула его все ближе к себе, и на них уже начинали обращать внимание прочие мирно жующие пассажиры. Будучи более искушенным в межполовом общении, Ямщиков отдавал себе отчет, что его вдумчивые поиски карты в бюстгальтере попутчицы, ее общий нервный срыв и два литра пива — не могли не сказаться самым роковым образом на гормональном фоне организма Марины, настойчиво льнувшей к нему через столик. Пользоваться такими подарками судьбы и в мирное время Ямщиков считал для себя недостойным. Мягко сняв цепкие пальчики с куртки, он пододвинул свой стул ближе. По-товарищески обняв неудачно реинкарнированного соратника, он, в качестве старшего по званию, постарался перевести разговор в более позитивное русло. Головка Марины тут же безвольно поникла ему на грудь.

— Смотри, Мариш, сколько баб вокруг! — начал издалека Ямщиков. — Одни бабы! И все куда-то прутся, все им дома не сидится… А в визовой службе сколько баб в очередях давится. И, заметь, никто из них не стреляется, все довольны своем бабским положением… Значит, есть в этом какой-то положительный смысл!

— А куда они едут? — с женской непосредственностью спросила Марина.

— А кто куда, Мариша, кто куда! — оптимистически заметил Ямщиков. — В основном, челночат по всей Польше, суки драные, а потом по всей России поганые шмотки тащат.

— Нет, куда они сейчас-то едут? — с пьяной настойчивостью повторила вопрос Марина, прижимаясь к нему всем телом. — И почему именно сейчас? Почему?

— По кочану, — закончил прения Ямщиков, с тоской подумав, что из-за глупых бабских вопросов он, если Седой не появится немедленно, сорвется с катушек, не дожидаясь главной заварушки. Мягкие пепельные кудряшки, пахнувшие сеном, лезли в нос. В них нестерпимо захотелось зарыться губами. И чтобы без всяких вопросов.

Проанализировав всю сложность ситуации, отчасти созданной им самим, Ямщиков решил, что надо срочно сменить обстановку. Мягко потрепав девушку за хрупкие плечики, он нежно прошептал ей на ушко: "Вставай, Мариша! Вставай! Посадку через двадцать минут объявят… Мы поедем с тобой далеко-далеко… К большой горе, к елкам-палкам… Там нам задницу надерут, за уши наизнанку вывернут, во все отверстия вставят по шпенделю — и шуры-муры разводить нам с тобой некогда будет. Думаю, дорогая, нам с тобой всю хотелку конкретно отобьют!"

Нагруженный пакетами Ямщиков сумел подхватить под руку и захмелевшую попутчицу. Внезапно остановившись, она с непонятной тоской посмотрела на покрытые изморосью огромные витражи вокзала. Но спутник уже нетерпеливо подталкивал ее к выходу на перрон.

…Внезапно остановившись, с непонятной тоской старик посмотрел на покрытые изморосью огромные окна веранды, но его спутник уже нетерпеливо проталкивал его к входу в темноватую, теплую горницу. Старик был одет торжественно — в серый заношенный пиджак с орденской планкой и пузырившиеся на острых коленках ватные штаны. Присев бочком на черный лаковый табурет, он настороженно следил узкими глазами за вышагивающим по избе статным мужчиной в черном шелковом балахоне.

— Ты ведь можешь, можешь! Ты — настоящий чукча, я знаю! — резко обернувшись, выдохнул мужчина в лицо старику с таким свистящим нажимом, что у него сразу набухла багровая жила на переносице.

— И-их, Колька, — грустно покачал пегой головой старик. — Зачем?.. Мне на другое стойбище скоро перекидываться, зачем я такое делать стану?

Мужчина, не сводя с него горящих черных глаз, вынул из-за пазухи старую засаленную карту. Старик, только взглянув на нее, тут же отвернулся, уставился в угол и насупился. Какая-то тень прошла по его лицу. Взяв себя в руки, он все же внимательно вгляделся в карту, где в углу стояла удивительно яркая, нисколько не утратившая цвета треугольная печать с красной звездой и таким же до сих пор не выцветшим номером лагеря, будто они были написаны кровью.

— Ты нашел ее… — прошептал старик, — Или они тебя нашли? Зачем, Колька?

Он поднял сморщенное, коричневое лицо, чтобы взглянуть в глаза мужчине. Тот ответил ему странной улыбкой, будто знал гораздо больше наивного старика. Опустив голову, рассматривая скрюченные пальцы, старик растерянно бормотал:

— Колька… Ой, Колька! Тебя со стойбища в город учиться на врача для важенок послали… Ты же последний из древнего шаманского рода… У тебя отец звал Альбэ перед камланием, дед звал Альбэ, мать и бабки танцевали против Хоседэм… А сейчас ты предлагаешь мне камлать против Доха и Альбэ, искать внутренним оком подземный чум Хоседэм, вызвать ее… Колька-Колька!

Мужчина вдруг тихо рассмеялся:

— Ты глупый, старик, какой же ты глупый! Наши боги давно умерли. В той земле нет больше Хоседэм.

Заложив руки за спину, он выпрямился, медленно отвернулся от старика и подошел к окну. Глядя на темневший в сумерках лес за дорогой, он с горечью, через силу выговорил:

— Если бы наши боги были живы! Если бы!

Покачиваясь с носка на пятку, он достал небольшую коробочку из нагрудного кармана шелкового халата, раскрыл ее, осторожно подцепил на кончик ногтя большого пальца горку белого порошка и с наслаждением принюхался. Старик с изумлением смотрел, как он прячет круглую коробочку желтого металла обратно в карман. Коробочка провалилась глубже, звякнув о какой-то предмет. Услышав этот звук, старик тут же насторожился, еще больше сузив без того узкие щелки глаз, будто сквозь плотный китайский шелк кармана пытался разглядеть в глубоком кармане собеседника что-то еще, кроме коробочки с кокаином.

— Ты говоришь, что меня найдут? — обернулся Николай к старику помолодевшим, размягченным лицом. — Говоришь, что в чане с вареной олениной увидел мою смерть? Нет! Ты не знаешь всего, ты ничего не знаешь, Идельгет! Меня выбрали! Я был никому не нужен! Никому! Ты увидел мое перерождение, Идельгет! Я, Николай Шадынгеев, ветеринар из забытого богами глухого района, стану властителем всего, что ты видел и никогда уже не увидишь! Настоящим Шадыгеем! И ты это знаешь! Ты сам явился ко мне, я тебя не звал, но ведь я…

— Колька! Ты… — ужаснулся старик, неотрывно глядя на его пульсирующую багровую жилу на переносице. Почти рыдая, тыча пальцем в его лицо, старик умоляюще произнес: — Коля, вместе с ушедшими на небесные пастбища предками, заклинаю тебя!..

— Молчи! Я просил тебя объяснить древние чукотские легенды до конца, просил камлать вместе со мной! Ты молчал? Молчал! И теперь молчи! Я сам помню про семь мыслей, соответствующих семи кругам верхнего мира и семи силам в душе хорошего человека против сил зла нижних миров. Лучше скажи, зачем же таким как мы дана восьмая сила?.. Зачем рядом с нами вымощен зэками путь в восьмую часть? Молчишь? Ты ведь видишь, что творится вокруг! Вся прибрежная тундра скоро превратится в Боксейдесю — место костра великого Еся… А тайга… Ты узнаешь тайгу, старик? Север умирает… Сюда идут большие деньги, а люди здесь больше не нужны…

— Колька! Так спасать надо, однако, а не клювом щелкать!

— Спасать!.. — Николай засмеялся, и старик с оторопью увидел, что нарост на переносице заколыхался отдельно, будто уже жил собственной, обособленной жизнью и смеялся сам по себе своим потаенным мыслям.