И о первом купе тоже разное говорили. То душат там, то кричат благим матом, то женщина оттуда выходит полуголая и всем подряд яйца отвинчивает, то мужик прыгает по полкам с кистенем. Но, в основном, о том, что сектанты в том купе едут, Всевидящее Око ищут, а как его звать — сами не знают. Давно бы им подсказали, да только странные они какие-то. Ну, их. На кой такие — Всевидящему Оку?..

По ночам по освещенному коридору спящего вагона ходил какой-то противный чукча с бубном, пел такие же противные песни. А всем, кто протискивался мимо него в туалет, ласково говорил, ударяя в бубен: "Бум! Ба-а-альшой бум! Во-о-о какой бум будит!"

…Командированный из Костромы Роман Евсеевич Цахес утверждал, что спасся из прицепного вагона исключительно благодаря редкому чутью, выработанному в ранние годы сопливой юности в минском гетто. Хотя все, кому он это рассказывал, прекрасно знали, что, скорее всего, чутье он выработал значительно позднее, за десять лет строго режима, которые получил на законных основаниях вследствие присвоения государственной собственности в особо крупных размерах.

Роман Евсеевич рассказывал, что, возвращаясь из вагона-ресторана по прыгающим, скользким сходням сцепок вагонов, он почему-то решил задержаться в тамбуре. Почему-то он решил не ходить сразу в свое четвертое купе. А дверь в вагон была открыта настежь. И в ее проеме Роман Евсеевич увидел эсэсовский патруль, проверявший аусвайсы как раз в их купе. Начальник патруля в черной форме, в фуражке с черепом на ломанном русском спрашивал его попутчиков, где они прячут «юде», то есть его, Романа Евсеевича. А в это время два солдата в серой форме перерывали оставленные им в купе вещи. С собой они почти ничего не взяли. Так, по мелочи. Коньяк армянский в подарочной упаковке, начатый флакон французской туалетной воды и шведскую рубашку в целлофане. Спрятаться Роману Евсеевичу было совершенно некуда. Он уже думал, как побежит от них обратно по вагонам, очень жалел о дубленке, оставленной в купе, и том, что до лета еще далеко, а до ближайшей станции — еще дальше. Но патруль, выйдя из купе, пошел в обратную от Романа Евсеевича сторону, где у прицепного вагона были прочно задраены все двери. Там они спокойно просочились сквозь запертую дверь тамбура у единственного туалета, открытого для посещений проводником Петровичем, и исчезли.

Когда Роман Евсеевич Цахес на нетвердых в коленях ногах вошел в купе, все его попутчики лежали, укрывшись одеялами с головой, и делали вид, что крепко спят. Хотя еще буквально час назад они вместе пили его, Романа Евсеевича, коньяк и дружно, с анекдотами и смехом играли в подкидного. Светила луна, а на полу горкой лежали его разбросанные вещи. Роман Евсеевич присел возле них на корточки и только тогда понял, что ему надо срочно поменять брюки…

Разные составы с разными маршрутами тянули поезд по гудящим рельсам к далекой, неведомой спящим в нем людям, цели. Будто стараясь притормозить неминуемую развязку, вьюги переметали снежными заносами пути. Но с узкоколеек безымянных полустанков выезжали дрезины с усталыми людьми в оранжевых жилетах, и рельсы снова затягивали свою песню. Вагон цепляли к новым составам, и он двигался в лунном свете все дальше и дальше, наполненный теплым дыханием спящих людей, чужими снами и надеждами…

Ночной ветер трепал полотнища палаток, наполненных теплым дыханием спящих людей, чужими снами и надеждами… Иногда Флик по давнишней привычке просыпался чуточку раньше всех. В такие часы он любил прислушиваться к спящему лагерю до сигнала подъема. Хотя и у него сон перед протяжным призывом рожка чаще всего был самым крепким. Теперь он в своих снах бродил по мелководью в теплой соленой воде, высматривая яркие камешки. Их можно было подержать на ладони, а потом с силой подбросить, чтобы они летели и летели чуть не до самого горизонта, шлепая аккуратными «блинчиками» на серо-зеленой морской глади. Почти всегда перед пробуждением в его снах обычно поднимался ветер, прогонявший его в новую военную жизнь… И Флик с неохотой возвращался, стараясь не оборачиваться на остававшийся позади родной дом с гнездами аистов и камышовыми шалашиками цапель.

Однажды утром его разбудил разговор двух офицеров, остановившихся за палаткой прямо в двух шагах от его топчана. Их лейтенант, господин Бламон де Куиньи, к которому Флик начинал испытывать уважение и признательность, мысленно сравнивая его с лейтенантами других рот эскадрона, вполголоса разговаривал с каким-то Грегом.

— Грег, лучше бы ты продолжал тянуть свое пиво в Алкмаре! Ордонанс от 1 ноября относит драгун к частям пехоты! Ты что, против короля?

— Сколько потерял наш полк в прошлый раз? Пойди и пересчитай ботины в куче у маркитантов. Граждане провинции Лангедок на свои деньги экипировали Септиманских драгун, чтобы прекратить это позорное мародерство… В следующий раз лучше погибнуть всем вместе, чем потом считать такие «трофеи». Ты отдаешь себе отчет, что после восьми лет мира наша армия совершенно не готова к новой войне?.

— Очень надеюсь, что ты никому больше не сказал то, что сейчас говоришь мне! — рассмеялся Бламон.

— Бламон, — продолжил Грег, — помнишь, сколько нас осталось при взятии Праги вместе с полком Дофэне? Нас вообще не осталось! А весной прибыли полки Лангедок и Аркур, потому что даже вольные драгунские роты не смогли набрать пополнения. Все равно при осаде пришлось жрать лошадей. Были бы полегче на подъем — ушли бы! Здесь ведь тоже голод, вот и валит к нам окрестное мужичье… Но кого вы опять набрали? Вечером видел, как из кустов бузины возле полковой ямы вылез настоящий увалень! Просто медведь! На уланскую медвежью шапку он бы подошел, но конника из него никогда не получится. Его же и «норманн» к себе не подпустит! И опять вы начали со строевой подготовки!

— Но так же принято, Грег! — повысил голос Бламон. — Волонтеров во Фландрии, Ганау и Бретани мы начали набирать по примеру полка Дофине…

— Маршал Саксонский уже потребовал, чтобы конница могла произвести атаку на две тысячи шагов самым быстрым ходом с сохранением сомкнутости, — сумрачно заметил Грег. — А каша из кавалерии и пехоты — это тупик, Бламон. На стрелковую подготовку у нас нет времени. Не хуже тебя понимаю важность стрельбы для фланкеров и патрулей. Можно оставить короткие пистолеты… Однако в девяносто случаях из ста эскадрон, полагающийся только на огонь, будет всегда опрокинут эскадроном, атакующим его карьером без единого выстрела. Я в этом уверен, Бламон, потому главное сейчас — подготовка в манеже.

— Я сделал тебе манеж. Это было несложно, — с нескрываемым сомнением ответил Бламон. — Но мужики… Как делать ставку с ними исключительно на холодное оружие? Никогда не поверю, будто мужичье выдержит строй под обстрелом. Это очень рискованно, Грег. Скажи, а что делать кавалеристу, под которым убило коня?

— Угу, добивать врага в пешем строю, — саркастически закончил фразу Бламона Грег. — У Александра Македонского ни винтовок, ни карабинов не было. Зато было то же самое мужичье. Ерунда это все. Ты помнишь, как против нас выходила австрийская конница? Драгуны занимали промежутки между центром, где выступала тяжелая конница кирасир, и легкими флангами из улан и гусар. Все армии увеличивают легкую конницу, Бламон! Ты просто не знаешь, что делают прусаки.

— Да они только парады устраивать могут, — рассмеялся Бламон. — Мы хотя бы ленточками конские гривы не перевиваем, а эти на парады выезжают все в лентах, как цыгане. Не спорю, германцы и прусаки имеют отлично дисциплинированную армию, маневрирующую с необыкновенной точностью! Австрийская конница, безусловно, на сегодня — лучшая, но многие говорят, что мы станем союзниками… А вот у германцев и прусаков конница, как и у нас, — тяжелая. Наши «норманны» — букашки в сравнении с жирными бесхвостыми «прусаками» в лентах и флердоранжах! Да и не найдешь среди фландрийцев или фламандцев таких мордоворотов, которых прусаки набирают в конницу на Севере! Это колоссы на слонах! И всех их начинают обучать стрельбе как пешком, так и с коня.