— А что стало с той русалкой?

— Она превратилась в морскую пену, но принц все-таки услышал ту самую песню и все понял, — тихо закончила Алла.

— Ага, когда стало уже поздно, — удрученно заметила Марина.

— Бывает и так. Но, дорогая, ты теперь — женщина. Твоя единственная защита в строгом следовании всем законам Природы. Не делай такие страшные глаза! На самом деле ничего сложного в этих законах нет. Как сказал один мудрый человек в наставлении к римлянам: "Не оставайтесь должными никому ничем, кроме взаимной любви; ибо любящий другого исполнил закон". Твое предназначение в любви! Учти, что дама всегда должна отвечать своему предназначению. Иначе она — не женщина… Да-да, когда было уже поздно, принц услышал ту самую песню. Отсюда мораль: русалка оказалась настоящей женщиной, ее имя стало легендой, а та, казалось бы, настоящая женщина не сделала ничего! Влезла, простите, не на свою полку, села в чужой вагон! И далеко ли она уедет с принцем, который все понял? Кстати, я тоже очень люблю песни, особенно старинные романсы, нахожу в них глубокий смысл… Все мы, как сказал Брахман, искры единого костра…

Они помолчали. Марине очень хорошо представился большой костер с искрами над ним, разлетающимися в темноте. Алла в задумчивости пробормотала себе под нос, раскладывая карты на накрахмаленной белоснежной скатерти без единой морщинки. Как бы не меняли эти двое маршрут вагона, как бы его не цепляли, только она может отследить дорогу, поскольку куда лучше знает все возможные варианты. Даже прямо сейчас уже догадывается о двух ближайших пересцепках. Поэтому она постарается помочь напутствующим безошибочно выйти к вагону… Но кто может дать гарантии, что их элементарно пустят в вагон?

Неожиданно над их головами заработало радио. Страстный женский голос с тоской пропел:

На этой фразе песня так же резко оборвалась. Алла вздохнула и стала быстро собираться.

— Вот и все, дорогая! Значит, до самой Казани мне ни в коем случае здесь оставаться нельзя, — с нескрываемой озабоченностью сказала она Марине. — Выйду прямо на мосту. Эх, люблю Волгу-матушку! Сама не знаю за что, а люблю! Не провожай меня. Вот как раз проводов и слез я не выношу. Кончилась твоя вольница, эти двое скоро сядут обратно. Не теряй времени понапрасну!

Марина зажмурилась, когда Алла чмокнула ее в лоб, прикоснувшись к лицу надушенной горностаевой горжеткой. Когда она открыла глаза, Аллы в купе уже не было. Однако рядом с нею на полке осталась красивая шляпная картонка. Марина приподняла крышку, уже догадываясь, что там лежит. В коробке была аккуратно упакована черная замшевая шляпка с пушистым страусовым пером, приколотым к тулье крупным топазом…

С коробкой и пакетами она отправилась обратно в свое купе, твердо зная, что надо успеть соединиться со спутниками до большой остановки. Как и ее недавняя собеседница, Марина чувствовала, что все очень скоро изменится. Ногой она постучала в дверь, которая тут же отъехала. Яркий свет из коридора упал на измученные лица Ямщикова и Седого. Они с нескрываемым опасением смотрели на нее и молчали.

— Вы простите меня за вчерашнее, — сказала Марина тихо. — Съехала с катушек, не удержалась. Пока плохо вживаюсь в образ. На днях обещаю исправиться…

Седой недоверчиво хмыкнул, а Ямщиков просто сидел и смотрел во все глаза на незнакомую красивую женщину, вывалившую ему на колени коробки и пакеты с пестрым барахлишком. Потом он порывисто вздохнул и принялся тщательно закрывать купе. Седой озадачено крутил головой в черных очках от стройной платинной блондинки с трогательным, почти детским личиком — в сторону сноровисто двигавшегося по купе Ямщикова. В движениях Григория вдруг появилась кошачья обволакивающая мягкость. Раскладывая гвозди с узлами цветных ниток, быстро накидывая на стены контуры пентограмм мелками, промазывая все щели святой водой, Григорий, будто невзначай старался коснуться тихо сидевшей на нижней полке девушки с пушистыми ресницами. Еще накануне на колени Марины сыпались пригоршни гвоздей и ниток, а на голову — куски мела. Еще вчера локоть Ямщикова мог мимо дум тяжких шарахнуть в глаз или по макушке. Это вызывало лишь понятное непродолжительное раздражение. Никак не истому во всем теле, не догадку, что гвоздик свалился, чтобы теплая мужская ладонь ласково прикоснулась к коленке, а мужские локти, оказывается, так и норовят нежно проехаться по груди. Дескать, в тесноте, да не в обиде.

За тяжким молчанием спутников, за их участившимся сбивчивым дыханием Седой почувствовал, что атмосфера в купе начала неприметно накаляться. Он в темпе наложил заклятия и, опасаясь всяких инцидентов от Ямщикова, весь день подробно пояснявшего ему, как именно он будет убивать Флика, чтобы ненароком не убить окончательно, — прогнал недовольного его вмешательством Григория на верхнюю полку.

Нервы у Седого были на пределе. Ночная встреча с говорящей гадости змеюкой или еще чем похуже — явно превысила бы его скромный ресурс. Но со смирением, граничившим с упрямством, он принялся готовиться к дежурству. Вдруг на его ладонь легла маленькая теплая ладошка. Это было настолько неожиданно, что Седой вздрогнул.

— Не надо, Седой, отдохни! Прошу тебя! — окончательно добил его нежный, переливчатый голосок. — Я ведь задолжала тебе дежурство, а ты так работаешь, совершенно не отдыхаешь… Я так виновата перед вами обоими! Поспите, пожалуйста! А я буду сторожить ваш сон до утра…

Седой почувствовал настоятельную необходимость отдыхать и отдыхать, забыв о всякой работе, чтобы только ему гладили руки эти мягкие ладони и голос, от теплых грудных ноток которого подозрительно заворочался на своей полке Ямщиков, уговаривал бы беречь себя и ни в коем случае не перерабатывать… Благодарно кивнув, он забрался на свою верхнюю полку, даже не посмотрев на сдавленно вздохнувшего Григория.

Девушка осталась внизу одна, освещаемая яркими фонарями казанской платформы и рассеянным светом полной луны. Но вот поезд тронулся, вагон закачало детской люлькой на рельсах, и дыхание ее спутников, наконец, стало ровным и спокойным. Убедившись, что оба они уснули, она, встав посреди купе, подняла правую руку высоко надо головой и, что есть силы, щелкнула пальцами. На секунду в купе полыхнул нестерпимый свет, потом сознание стало погружаться в непроглядную темень…

На какую-то долю секунды перед Веселовским полыхнул нестерпимый свет особого момента истины, как только он взял в руки свежий донос, вложенный в папку Потапенко. Постепенно сознание стало вновь обрастать деталями и погружаться в непроглядную темень хитроумно запутанного клубка… Но капитан уже почуял след и не давал себя сбить всякого рода мистическим бредням, старясь не задумываться, что его путеводная звезда — самого крайнего мистического толка. Подчеркнутое педантичным Потапенко красной шариковой ручкой словосочетание "но глаза у него на свету желтые" давало Веселовскому стойкое ощущение азарта скорого финала.

Он любил это удивительное ощущение "момента истины", когда какой-то незначительный эпизод, невзрачная с виду деталь ложились последним элементом мозаики, превращая безнадежный «висяк» в полноценную картину преступления с полной фактурой. В этот момент Веселовский ощущал себя в шкуре всех фигурантов сразу, от терпил до подследственных, в то же время находясь вне самой ситуации. Проще говоря, именно за эти мгновения финального взлета над чужими жизнями, распутанными им из грязного мотка, Веселовский и любил свою работу.

Собрать вещи было минутным делом, а вот выбить командировку для спасения мира во всем мире было несколько сложнее. Но поскольку общий настрой капитана соответствовал Уставу, временные сложности также были вскоре преодолены. Оставалось только определиться с маршрутом. Поэтому последнюю ночь капитан провел в отделе, изучая схемы железных дорог России, сверяясь со старыми картами Сиблага с печатями "Для служебного пользования" и яркими, будто написанными кровью, красными звездами в левом углу.